Но и намек привел Чумакова в исступление.
Если бы не Тихон Инякин, он бы, наверное, сорвал страничку со стихотворением.
Тихон Инякин оттянул его за руку от “Строителя”, цедя сквозь зубы со злостью:
- Не тут роешь, Пров!
Пришла в клуб и принарядившаяся Огнежка. Александр нашел, неожиданно для самого себя, что-то общее между золотыми клипсами Огнежки, и шебутными, все цветов, нарядами Тоньки.
Каждая хочет чем-то выделиться. Тонька на постройке самая ободранная, а тут самая нарядная.
Только на одной девушке не было никаких украшений. Только одна она ничем не стремилась выделиться. Куда бы ни смотрел Александр, он все время видел ее кудерьки. Не закрученные дома гвоздем, а природные. Цвета воронова крыла.
- Крепенько вас… - шепнула ему Огнежка.
Александр не сразу понял, о чем речь, наконец до него стал доходить въедливый тенорок Инякина.
- .. Не хотелось омрачать праздник, но, сами видите, вовсе Староверов от рук отбился.
Почему Староверов от рук отбился? Связался с Некрасовым. С крановщиком. “Немой” нынче свое лицо раскрыл. Не удержись я за крюк, убился бы. Ну, с Некрасовым разговор особый… Староверов, значит, подпал под влияние…
Этот голос становился для Александра все более невыносимым, терзал барабанные перепонки. Он вскочил на ноги и, не успела Огнежка и рта раскрыть, пропал в полуоткрытой за его спиной двери; точно в люк провалился.
- Как бы Шура сейчас не надрался! - испуганно воскликнула Тоня. - Его Чушка так крестил-материл!
Всполошилась и Нюра.
Включили радиолу. Но ее вскоре прикрыли: фокстроты и вальсы танцевали только подсобницы, обхватив друг друга за шею.
Чумаков вскричал пронзительно: “Елецкого!” Старики каменщики поддержали его, кто-то сбегал за гармонью.
Послышался гортанный, еще не совсем уверенный, вполсилы, голос Тони:
“Эх, гармощка-горностайка,
Приди, милый, приласкай-ка…”
Вперед выскочил Тихон Инякин. Держась за Чумакова, начал подбрасывать вверх ноги в лакированных с трещинками ботинках.
За ним пустился еще кто-то из стариков, и вскоре началась, как ее здесь называют, “слоновья пляска”, когда танцуют все до одного - и стар и млад, зрителей нет. Веснушчатый парень из соседней бригады играет как может-все песни на один мотив.
Отбивает подошвами краснолицая, в широкой плисовой юбке тетка Ульяна. Голосит своим дребезжащим альтом:
- Большая, красивая - свеча неугасимая…- Прошлась мимо Инякина, раззадоривая его: - Горела, погасла - любила напрасно..,
Инякин отвернулся от Ульяны, пляшет - словно глину месит. На одном месте. Вокруг него медленно ходит, притопывая и по-гусиному вытягивая морщинистую шею, Чумаков. Подмаргивает своим красным глазом: “Добавим грамм по сто -двести…”…Пританцовывая машинально в такт “скрипуше”, Чумаков пятится к дверям, возле которых стоит в толпе девчат Тоня Горчихина. Он знает - Тонька хоть и без меры горласта, а девчонка безотказная, добрая. Если кому деньги нужны позарез, иди к Тоньке - всю Стройку обежит, одолжит и даст.
Но Тоня почему-то решительно отстранила скомканные в его потном кулаке деньги, и он сам нетвердыми шагами направился к двери,- под настороженное предупреждение Ульяны:
- Наклюкался!
Шура появился и, похоже, где-то хорошо выпил, чего за ним раньше не знали… Лицо точно кровью налито.
На него внимание не обратили.. Старики по-прежнему “отплясывали. Елецкого”. Простенькая мелодия вызывала в памяти первую сложенную своими руками дымящую печку, посиделки с деревенскими девчатами, запахи цветущих трав, ночное.
- Давай, девки! - весело кричали они, не замечая ни скованности и бледности Нюры, ни отчаяния Тони.
Как только кто-то из танцующих обратил внимание на необычо красное лицо Александра, Нюра тут же закружилась под гармошку, отбила дробь своими высокими, на железных подковках, чтобы сносу не было, каблуками. Тетка Ульяна, когда надеялась еще “завести Нюрку в оглобли”, кричала, бывало, на нее в сердцах: “Хочешь на железных подковках по жизни-то? Как блоха подкованная., Придет время - голыми пятками подрыгаешь!..”
Из-за плеча Нюры жарко дыхнули. Она скорее догадалась, чем увидела: Ульяна! На своем посту! Сейчас она, наверное, сгребет Шуру за грудь, ей помогут… Круто, на одном каблуке, повернулась Нюра к гармонисту, скользнула взглядом по его резиновым сапогам со стоптанными, отклеившимися задниками, завела высоким и необычно напряженным голосом, в котором звучали и страх, и решимость, и озорство:
Где ты, милый, пропил, где ты
Свои, новеньки щиблеты?.. .
Зал, притихший, обеспокоенный, грохнул хохотом.
У гармониста от неожиданности подогнулись колени. Взмахнув руками, он бросился к дверям.
Александр по-прежнему стоял посреди фойе. Неподвижные, с горячим блеском глаза его были пугающе трезвы.
У Нюры оставалось про запас еще много припевок, куда более едких, насмешливых, но… будто связали ее по рукам и ногам. Она беззвучно шевелила губами, чувствуя, что не может выдавить из себя ни звука, и страшилась этого. Не в силах поднять глаза, она уставилась на его полуботинки с сиявшими мысами. Черные полуботинки на желтоватом глянце паркета… Они подступали все ближе, ближе.
Александр прошел мимо Нюры, к девчатам, которые, казалось, томительно ждали кого-то, прислонясь спинами к стенам. Стены расцветали всеми цветами радуги- синим, зеленым, красным. Каких только платьев не надели подсобницы к долгожданному торжеству!
Александр остановился, не дойдя до девчат. Закричал так, словно его опрокидывали на пол:
- Некрасову-то… Некрасову подстроили пакость.Чума приходил на подмости, смеялся при ремесленниках “Тихон, гляньте-ка, ребята, как разоспался -краном не подымешь…” Подзуживал ремесленников. Чума все подстроил, чтоб его… - Уши резанула матерная брань..
Несколько человек бросились к Александру, угрожающе потрясая руками; кто-то толкнул Александра в плечо.. Он упал на колени, поднялся, держась рукой за щеку, принялся уличать Чумакова в обсчетах.
Все понемнегу затихли, лишь гармошка забесновалась, пытаясь заглушить его голос, да Ульяна будто с цепи сорвалась, притопнула ботинком и пошла-пошла вдоль стоявших спинами к ней мужчин.
.-.Большая, красивая,свеча неугасимая…
На нее оглянулись с недоумением и досадой. Кто-то цыкнул: “Ти-ха!” Каменщики один за другим отворачивались от Ульяны, подаваясь всем телом вперед, чтобы лучше расслышать голос Александра…
Тихон Инякин, оттянув рукав своего пиджака до локтя, занес над Александром руку, но не ударил - потряс кулаком, вскричал на весь клуб: - Не хотел Силантия слушать - чужого дядю послушаешь! Будет учить - морду бить, будешь спасибо говорить…
Александр- умолк на полуслове, приоткрыв пухлые губы. Невидящими глазами взглянул куда-то поверх голов и, налетая грудью на людей, опрокинув у входа стул, бросился к двери.
.. .Он пришел в себя лишь на самой верхней площадке недостроенного корпуса. Навалился на доски, прибитые вместо перил, неоструганные, колкие, пахнущие сосной, терся о них щекой. Потом, придерживаясь за липкие, от выдавленного кирпичами раствора, пахнущие сыростью стены, выбрался на ветер, осенний, пронизывающий. Ветер рванул фуражку с головы, фуражка стукнулсь, видню, козырьком обо что-то, пропала в чернильной тьме. Александр” поскользнулся на комке глины, обо что-то ударился, шагнул - к самому краю настила, за фуражкой…
Внизу его искали, окликали два женских голоса— Тонин, гортанный и высокий, пронзительно тоненький…
Тоня выскочила на улицу. И в тот вечер больше не вернулась в клуб. Глядела в леденящую тьму . “А что, взять половинку кирпича да в Инякина… Или в Чуму позорную? И пусть! Она откроется Сашку! Из-за Чумы, бандюги и вора все это. А на суде все всплывет. . Как Некрасову подстроили. Как СашкА изводят. Там концы в воду не схоронишь”.
Тоня нашарила на мерзлой земле обломок кирпича.
“Не будет суда - Сашку не жить…”