- Анархия, значит? Никаких начальников? Под черным знаменем - и “Цыпленок жареный…”? Чтоб стройка развалилась?Да вы, оголтелые, значит, против нашей партии…
Тоня шагнула от дверей:
- Ты дождешься - лопаты бросим!
- Что? Ты чем грозишь? Не советский это метод!
- Всякий метод гож, который поможет тебе шею свернуть.
Крики, шум и аплодисменты на перевыборном профсоюзном собрании, “подогретым” вчерашним пересмотром разрядов, не утихали долго. Под этот шум и скользнул к трибуне Тихон Инякин. Утихомирить рабочих, по примеру прошлых лет, ему не удалось. Но все же он прикрыл собою управляющего: выступавшие обрушивались уже не на Ермакова -на Тихона.
Посыпались записки с просьбой предоставить слово.
Приподымаясь на стуле, Нюра думала увидеть на лице Тихона Инякина раскаяние, стыд, на худой конец - смущение. Ничуть не бывало! Темное точно в копоти, лицо его улыбалось. Вот оно стало нарочито безразличным. Сидит как на собственных именинах.!.
В какой уж раз Нюра спросила себя: отчего Тихона ничем не проймешь? В общежитии, на подмостях, на собрании, стоит Инякину показаться - его кроют на чем свет стоит. И все же… Поймет ли она в конце концов, почему… почему Тихон из года в год проходит в члены постройкома? И это при тайном-то голосовании, когда судьба кандидата решается каждым наедине со своей совестью!
Желающих ругать Тихона Инякина оказалось столько, что собрание пришлось перенести и на следующий день. Чем бы Нюра ни занималась, весь этот день она думала над тем, почему удерживается в постройкоме Тихон Инякин. И впрямь непотопляемый!..
” А ведь люди у нас прямые, порой крутые на язык. Однако Тихон… улыбается. Почему так?”
Вечером Нюра спросила об этом Огнежку. Огнежка, ни слова не говоря, повела Нюру … в ее постройком, в котором она, как видно, еще не чувствовала себя уверенно. Там они полистали несколько пожелтелых папок, отдающих прелью, и повсюду Огнежка отыскивала своего личного и многоликого врага - “выводиловку”.
- “Выводиловка” Нюра, косила людей, как пулемет,- объясняла она.
Слова Огнежки звучали убедительно. “Выводиловка”, даже по этим старым папкам было яснее ясного, все годы косила рабочих, как пулемет, только люди тут не погибали, а тут же разбегались со стройки куда глаза глядят. Не проходило и года, как в списках против множества, фамилий -против целой трети имен - появлялась унылая эпитафия канцеляристов: “Выб.”
Руководители строек молили, требовали: “Людей!
Людей! Людей!” - ссылаясь на неслыханные ранее гигантские планы строительства жилищ. Почти все остальные проблемы тонули в аморфном словечке “текучесть”..
Поезд за поездом высаживал на городском вокзале парней и девчат с фанерными чемоданами в загрубелых от крестьянского труда руках. Пополнения вводились в бой с ходу, как на войне маршевые роты. Благодаря им удерживались на плаву и такие корабельные шкуры, как Тихон Инякин.
Много лет подряд Тихон Инякин проходил в постройком голосами рабочих-первогодков, которые не успевали его узнать.
Таков был главный вывод Огнежки.
Едва Огнежка ушла, как Нюру снова обступили со всех сторон десятки “почему?”
“Теперь год - то какой! “Выводиловка”, говорят, на ладан дышит. Даже “Статуй” потишал, при встрече с Тоней головой кивает. А с Тихона - подумать только! - все как с гуся вода. Тоня как-то кричала, и справедливо, что у Тихона
карманы рваные. С чем к нему ни сунься, положит твою заботу в карман и потеряет. К Ермакову явится - карманы- пусты…
На другой день Нюра пришла на собрание рано. Заняла целую скамью на всю бригаду. Скамья еще была наполовину пуста, когда началось обсуждение рабочими списка для тайного голосования.
Фамилии кандидатов писались мелом на черной, отсвечивающей при, электрическом свете доске. Строители одолжили ради такого случая по соседству, в только что возведенной школе. На доске было начертано семнадцать фамилий.
Вскоре бухгалтер из конторы Чумакова, еще более низкорослый и диковато-косматый, чем Чумаков, привстав на цыпочки, стер ладонью две фамилии - удовлетворили самоотводы. На доске осталось пятнадцать фамилий, ровно столько, сколько предстояло избрать членов постройкома.
Нюра давно хотела “подсадить в постройком” кого- нибудь из их бригады. Но кого?
Она остановила свой выбор на Гуще. Недавно Гущу заставляли сложить стены наскоро, неважно как, лишь бы в срок. Он оскорбился: “Мастер своей руки не портит. Горд! Пытались ему помочь, как многодетному. Он раскричался: “Подавайте Христа ради сами себе! А мы прокормимся…”
Конечно, Гуща не сахар. Колесо скрипучее. Не доплати ему копейку - он месяца два будет скрипеть…
Но, коли такого избрать, он, может быть, станет скрипеть и на общую пользу?
В руках Нюры белел букетик подснежников, который Александр купил на трамвайной остановке по дороге с корпуса. Она приколола подснежники к своей аккуратно, по талии, ушитой лыжной курточке, подняла руку.
Но руки ее словно бы не замечали. В конце концов Игорь Иванович, сидевший в президиуме, показал на Нюру председательствующему:
- Вы что, не видите?!
Нюра выкрикнула фамилию Гущи.
Чумаков, который до этой минуты, казалось, отсутствовал, приподнялся на своем месте у стены, нервно повертел на пальце ключ.
За спиной Игоря Ивановича мрачноватый голос того же бухгалтера сообщил, что Гуща-де “лупцует жену смертным боем и вообще…”
- Вре-от! - взвился от дверей голос опоздавшего Гущи. - Брехня собачья! Я сроду ее и пальцем не тронул.
Игорь Иванович обернулся к бухгалтеру. Тот потер ладонью блестевший нос цвета болгарского перца и повторил свои обвинения.
Скорее всего, это был наговор. Но для проверки требовалось время. Что поделаешь! Не им, Некрасовым, заведено - любую брехню, даже самую явную, проверять, расследовать.
Кто-то назвал еще одну кандидатуру, - ее отвели с торопливостью, которая насторожила и встревожила Нюру уже не на шутку.
Некоторое время зал шумел глуховато и словно бы успокоенно, как отхлынувший от берега прибой. Затем ударила новая волна. Навстречу этой волне к краю сцены стремительно, как тряпичный петрушка к ширме, подскочил мужчина средних лет, в кожаной “капитанке” на локтях истертой до подкладки, грязно-коричневой, точно изжеванной. Он разъяснял тоном, в котором слышались и увещевание и угроза, что вряд ли есть необходимость добавлять кандидатуры (“разбавлять список пожиже”, - сострил он под собственный одинокий смешок), так как список продуман всесторонне.
Начальник первой стройконторы Зуб сердитым голосом потребовал дописать на доске фамилию известного на стройке каменщика. Взметнулось еще несколько рук. Среди них, у окна, - рука в гипсе. Ее тянул вверх, подперев у локтя здоровой рукой, пожилой рабочий в распахнутом ватнике, под которым алел орден военных лет. Когда кто-то крикнул: “Подвести черту!” - рабочий рванулся к президиуму, подняв над головой, чтоб случайно не повредить загипсованную руку.
- Тихон, брось мудровать! - кричал он с яростью. - Брось мудровать, говорю.
Тихон Инякин то присаживался, то привставал со стула, показывая на что-то Чумакову, кивая бухгалтеру у доски. Вот он сделал кистью руки вращательное движение. Подобным движением Тихон - он кочегарил в молодости- открывал вентиль парового котла, когда давление поднималось выше красной черты.
К обсуждению кандидатур рабочие приступили лишь тогда, когда доска была исписана до самого низу.
Но тут-то и началось самое неожиданное.
Мотористка из растворного узла, в сером от цементной пыли платке на плечах, заявила, что она ложится в больницу на несколько месяцев. Вслед за ней на болезнь или семейные невзгоды пожаловались еще двое. Об одном кандидате Чумаков сообщил, что тот нынче утром уволился - завербовался на Братскую ГЭС.
Количество пустых полосок на доске от размазанного ладонями мела и в самом деле все увеличивалось. Когда оставшиеся фамилии пронумеровали, оказалось, что их снова пятнадцать. Будто никого и не добавляли.