- Нынче Нюрка позволяет себе даже Сергею Сергеечу, который ее в люди вывел, такое говорить…Распавлинилась пава!
Игорь Иванович видел, здесь, на профсоюзном собрании, ожила та хитрая, настоянная на полуправде демагогия “шибко партийного” иезуита, которой он хлебнул некогда вдосталь…
Рабочих не проведешь цитатной окрошкой или философским тяжкомыслием. Они отмахнутся от всего этого и потребуют ясности. Здесь же все было яснее ясного. Близкая каменщикам по лексике и духу (“свой говорит, такой же рабочий”), излившаяся как бы из самого сердца, речь Тихона казалась самой правдой. Правдой дышало каждое слово, каждая пауза.
В самом деле, кто мог сомневаться в том, что раньше жили хуже, теперь лучше! Что ныне куда -бОльшие, чем, к примеру, в 1913 году, урожаи, больше возводят электростанций, строят домов! Как клин вышибают клином, так Тихон Инякин пытался вышибить чистой, червонного золота правдой другую, опасную для него правду - о “непотопляемых”.
Игорь Иванович с ненавистью взглянул на Тихона, стоявшего в профиль к нему. Профиль напоминал негатив: волосы белые, лицо темное.
“Все наоборот! - Игорь Иванович почувствовал холодок между лопатками. - Лицо, волосы. Жизненная устремленность… Вот тебе и малограмотный плотник! Куда до него университетским витиям! Оборотень”.
- Раньше-то было, - продолжал Тихон со страстью приговоренного, то криком, то полушепотом, - а теперь какие времена наступают. На всех перекрестках Москвы можно прочитать предвиденье Никиты Сергеевича Хрущева: ” Все дороги ведут к коммунизму!”
Нюра, неожиданно для самой себя, выкричала вдруг и свою боль и боль своего Шуры, о чем узнала вовсе не от него, а от Тони.
- А дороги туда с фонарями?!
Игорь Иванович насторожился: ну, вот… начнется инякинская демагогия. Де, над кем и над чем позволяет иронизировать политически темная Нюра…
Но ничего этого не произошло.
По тому, как дружно, облегченно строители засмеялись, как заговорили разом, перебивая друг друга, крича что-то Инякину, махая в его сторону рукой, чувствовалось, что у каждого с души точно камень свалился. К Нюре тянулись сразу с обеих сторон -и Александр, и Тоня; она отбивалась от них, смеясь чему-то. Платок с ее головы сбился на плечи.
Результаты выборов объявляли на другое утро. Пожилая женщина, бригадир, простоволосая, в ватнике, монотонно зачитывала протокол счетной комиссии. Назвав цифру поданных за Инякина голосов, она сорвалась с официального тона и воскликнула хоть и противу всех правил, но от всей души:
- Не выханжил он прощения!
Через час к Игорю Ивановичу вбежал Ермаков. Лицо в поту, глаза округлены гневом. - Бросай свое талды-балды! - закричал он, держась за ручку двери. - Быстрее на корпус! Бунт!
- Ка-кой бунт? - Игорь Иванович привстал сб стула.
- Бабий!
- Что?! Кто звонил?
- Чумаков. Удрал, говорит, чуть ли не в исподнем!
Спустя минуту Ермаков и Игорь Иванович мчались в вездеходе, который рванулся с места, взвыв сиреной, как пожарная машина.
На полдороге нагнали Александра Староверова, который своей неторопливой походочкой шел по накатанной до блеска колее, сильно сутулясь, точно он работал над кирпичной кладкой, и размахивая руками, сжатыми в кулаки.
Ермаков остановил вездеход и закричал что есть силы, приоткрыв дверцу:
- Твоя жена с Чумакова штаны сдирает, а ты здесь прохлаждаешься?! В машину! .
“Что такое?” - молча, одним лишь движением выгоревших на солнце бровей, спросил Александр, присаживаясь возле Игоря Ивановича.
- Выпустили вожжи из рук! Слабину допустили! - ругался Ермаков. - Дай Тоньке волю -она не только на Чумакова руку поднимет…
- Дайте Тоне хозяйские права - ей и в голову не придет замахиваться, - вырвалось у Александра почти с яростью. - Она вытурит Чумакова со стройки законным путем.
Ермаков обернулся к Александру всем корпусом, прижав к дверце шофера. Машина вильнула и забуксовала в сугробе. .
- Видали! Каков пастух, таково и стадо. А тебя, бригадира, она не вытурит? Или, того почище, Некрасова? Марксизм она не изучала…
- Даже марксизЬм не изучала, - Александр не отвел прищуренных глаз от Ермакова, - а против. Тихона Инякина голосовала лет пять подряд, чего не скажешь о некоторых знатоках марксизма…
- Скоро ты выберешься?! - зарычал Ермаков на шофера.
Машина буксовала натужно, с присвистом, воя. Как на грех, она застряла возле нового дома, заселенного строителями, одного из тех домов, которые должны были, по убеждению Ермакова, внести на. стройку полнейшее умиротворение
- Каменщиков жильем обеспечили! - простонал Ермаков, взглянув на слепящие желтоватым, огнем окна. - Тоньке и той выделили. Хоромы. И вот тебе! - . Он выпрыгнул из буксующей машины в кювет и, утопая по колено в снегу, бросился напрямик к дощатому, из белых тесин, бараку.
Дверь в раздевалку открыл рывком. Ничего не видя после яркого света, налетел на что-то мягкое, закричавшее тонким голосом. Оглушенный, он постоял в непроглядном, как туман, табачном дыму. Задышал открытым ртом, оттягивая рукой липкий воротничок и болезненно щурясь.
Первой, кого Ермаков разглядел,в сизоватом дыму, была Тоня. Она стояла у дверей, скрестив на груди руки.
Ермаков намеревался, по своему обыкновению, для начала швырнуть в пламя какую-либо шуточку, но шуточки из головы как ветром выдуло.
- Ты что, краса наша, вздумала лопату бросить? Строить надоело? - закричал он. .
- Пря-амо, брошу! - протянула Тоня весело и протяжно, точно частушечную запевку. - Коли Чумаков не доведет, то…
- И тогда не бросит, - перебил Тоню убежденный голос, который Ермаков различил бы в тысяче других. - Что она, безмозглица какая, невинных наказывать! Тех, кто в подвалах да в теснотище живет-мается…
Ермаков оглянулся на Нюру, которая стояла у стола, опершись об него руками, и ему показалось, что эти руки расстегнули его воротничок, давивший шею. Ермаков приблизился к столу боком, чтоб не толкнуть кого-либо.
- Нюра, так в чем же дело?
Чем дольше говорила Нюра, тем глубже и ровнее дышал Ермаков. Установить расчетные разряды? Так, так… Соберется бригада в конце месяца и сама решит, кто отработал присвоенный ему комиссией разряд, а кто - нет. ЛожкИ не за звание, а за труд… Огнежка когда еще предлагала! Бумагу в кустовом управлении похоронили. И нынче, конечно, Зотушка Инякин вой подымет. Одной шишкой на лбу больше, одной меньше..
Ермаков оглянулся, скользнул взглядом по взбудораженным, красным лицам, ища кого-то. У Игоря Ивановича лицо такое, словно ему только что вручили ключи от долгожданной квартиры. Александр Староверов проталкивается к Нюре, сбив свою ушанку на затылок, готовый, похоже, обнять жену при всем честном народе.
Наконец Ермаков разглядел за сизыми махорочными клубами того, кто был ему нужен, и рванулся к выходу, работая в толпе руками, как пловец.
Игорь Иванович выскочил из раздевалки почти вслед за ним. На улице никого не было. От дверей по снежной целине тянулись две пары следов. Широченные, видно, от растоптанных Чумаковских валенок, и узкие и длинные, ермаковские. Следы вели за угол соседнего, еще не заселенного дома. Игорь Иванович поспешил туда. Ветер донес .до него взъяренный басище Ермакова. Какие-то странные слова:
- “Цыпленок жареный”?! Да?! Под черным знаменем?! Да?! У-у! С глаз моих…
Из подъезда выскочил Чумаков, перепрыгнул, болтнув в воздухе ногами, через глубокую траншею и затрусил вдоль дома, поминутно озираясь и подтягивая спадающие валенки. Остановился лишь возле дальнего угла корпуса, где его не могли увидеть из окон раздевалки.
Ермаков не показывался. Когда Игорь Иванович вошел в подъезд, тот стоял, прислонясь спиной к свежепобеленной стене, и трудно дышал.
- Видал, Игорь Иванович?!Выучили гуся! Потрясли его кресло, а он орет благим матом, что потрясли советскую власть. Пора, де, снова сажать крикунов. До сердцебиения довел…