— Забыл, где подпол, леший длинноногий! — заругалась на него мать.
И Колька послушно полез в подпол и надолго застрял там. Дожидаясь его, я слонялся по избе, и была мне тоскливо и неуютно. Под ногами шуршали какие-то пестрые ленты, мятые бумажные цветы. Переступив порог в горницу, поскользнулся на свечном огарке и чуть не упал. Здесь, в горнице, было прохладней и сумрачней от занавешенных окон, в переднем углу, под иконами, мерцала зеленым огоньком лампадка. От нечего делать я принялся изучать иконы. На двух, почернелых до невозможности, обнаружил Христа, от его головы исходило блеклое, чуть приметное сияние. На третьей — женщину с голым младенцем на руках. Женщина отрешенно смотрела мимо меня, я смотрел на нее, а упитанный младенец вообще никуда не смотрел: ему глаза нарисовать забыли. Или краска от древности иконы сошла на нет…
Колька наконец поимел совесть — вылез из подпола с ведром картошки. Вытирая толстые засаленные губы, пожаловался:
— Там этой картохи насыпано — невпроворот. Всю дыхалку пылью забило. А другого чего — никаких следов.
До меня вдруг дошло, что полез он в подпол не просто так, не из желания услужить матери — заставил его спуститься туда беспокойный дух комиссара Мегрэ. Мне вовсе скучно стало. У людей заботы, а ему все в игрушки играться. Уж лучше пойти на речку, сказал я ему, там хоть тоже пусто, зато пыли нет, воздух чистый.
Колька согласился.
— Пойдем, а то у матухи для нас работы хватит.
Купались, пока солнце не скатилось к горизонту, а когда вернулись в деревню, поминки были в самом разгаре. В палисаднике за двумя столами — одного, который выносили мы с Колькой, оказалось мало — сгрудились вперемешку мужики и бабы. Помянуть Авдотью вся наша деревня собралась, да из двух соседних люди присыпали — человек тридцать всего. Моя мать сидела рядом с Колькиной, и краешек скамьи возле них оставался свободным. Тут мы с Колькой и приткнулись. А напротив, по другую сторону стола, увидел я дядю Сеню Моряка. А возле него сидел Василий Павлович.
— Вот, — сказал мне дядя Сеня, — такие, тезка, дела. Пробил ее час, и не стало женщины.
Он налил в захватанные стаканы какую-то красную, тягучую водичку.
— Выпейте, хлопчики, помяните усопшую.
— Помнишь, Нинка, — повернулась Колькина мать к моей и продолжая, наверно, старый разговор. — помнишь, как мы на свекле вкалывали? Мы-то еще девчонки были, сопливки, а она, Авдотья, в возрасте уже и звеньевая. Ох, и жучила нас она, ох, и жучила.
— А то! Все Демченку в пример ставила, Марию. Я раз на «пятачке» прозоревала да и проспала, так она со мной до вечера словом не обмолвилась.
— Тягущая была в работе, завистливая.
— Без дела не любила сидеть.
— Куда там без дела… А поплясать какая охотница, попеть. Молодые кто — им не вспомнить, они ее такой не видали.
— Куда подевалось все? Как бритвой обрезало.
На дорожке показался Петька Фиксатый. Шел к столу и размахивал белой бумажкой.
— Телеграмма! — кричал Петька. — С Дальнего Востоку.
— Ахти мне, — застонала Колькина мать, хватаясь за сердце. — Неужто от Владика?
— От сына, — кричал Петька. — Четыре слова всего: «Похоронами задержитесь вылетаю Владилен».
— Что ж он так поздно спохватился?
— Да он не поздно… В районе она пролежала, телеграммка-то, на почте. Оказии ждали.
Фиксатый отдал телеграмму Колькиной матери, втиснулся между дядей Сеней Моряком и Василием Павловичем, и вскоре, хлопнув стаканчик, уже хватал соседей за рукава, восторженно всхлипывал:
— Сколько она мне трояков передавала, мил-человек. Свези, грит, Петька, на вокзал меня, к ночным поездам. Ночью их много, поездов-то. А мне что? Я свезу, я завсегда уважу. Погрузим редиску или там огурцы и катим себе. Ни одного, можно сказать, не пропустили…
— Война ее торговать научила. Пристрастилась.
— Жить-то надо, девки. Всяк вертелся, как мог. Молодым не упомнить: тогда совхоза не было — колхоз. А за работу, как до войны, не деньгу, как ныне, а палочку, палочку…
— Знамо дело. Ты ее, палочку, хоть с оглоблю на стене нарисуй, а сыт не будешь.
— А вот куда она копила, ты мне скажи? Кошке под хвост?
— Сыну копила. Владику.
— Да Владик по шестнадцатому году из дому убег. Не терпел он ее торговли.
— Мало ли! Да и что она там накопила? Брешут, поди…
Есть мне не хотелось. Я вяло ковырял вилкой в миске. Куда интересней послушать, что говорят о покойной. А разговор все горячей становился, хоть и беспорядочней, и за этим разговором открывал я в Авдотье Сычевой нового для себя человека. Мне и верилось, и не верилось. Я-то раньше думал, что Авдотья как родилась, так и стала спекулянткой, недаром же в деревне заглазно по-другому ее и не называли. А она вон и в колхозе работала не хуже других, звеньевой была, и вроде не виновата в том даже, что в каком-то там году отвернулась от колхоза, погналась за длинным рублем.