Колька не свои — чьи-то чужие слова сказал. Это мне сразу стало понятно: самому ему до такого век не додуматься. Но я все равно обиделся на него и замолчал. Ну его к черту, блажной он какой-то стал в последнее время, лучше с ним не связываться. А за «пешку», погоди только, придумаю я тебе что-нибудь такое-этакое…
Мы уже на краю деревни были, когда Колька вдруг остановился и зашипел:
— Тише. Слушай.
Я замер на месте. А он захватил своей пятерней мою шею и повернул меня лицом к Сычихиному забору.
— Видишь? — спросил шепотом.
— Не, ничего.
— А я вижу.
Он-то, может, и видит чего, а я — где там. Даже если подпрыгну, все одно забор будет выше меня.
— Там…
Колька не успел договорить. Хоть убей, не могу понять, из какой дыры выскочил и с диким брехом обрушился на нас Сычихин кобель. Лязгнув зубами, тяпнул меня за ногу, а потом переметнулся на Кольку, вцепился в него. Колька, должно быть, лягнул Пирата ногой, потому что кобель с визгом откатился, а мы подхватились и понеслись вдоль деревни, к своим домам.
У Сычихи громко хлопнули избяной дверью, но никто не цыкнул на Пирата, не позвал его, и он все брехал и брехал вдогонку, и переполошил всех собак в деревне. Над сонной Рановой покатилось такое затяжное гавканье, что даже лягушки в камышах оторопело примолкли.
У моей избы мы наконец остановились.
— Стерва, ляжку прокусил и штаны порвал. А ты, Сенька, ничего?
— Есть малость.
— Отравлю гада. Яду в хлеб закатаю и скормлю… Штаны, гляди-ка, загубил, матуха за них шкуру с меня спустит. На толкучке брала.
— Сам накликал, сам виноват.
Мы дышали тяжело, как загнанные лошади. Никогда в жизни до этого не доводилось нам так драпать от кого-либо в своей родной деревне.
— Сам накликал, — повторил я. — Чего это ты там разглядел, остановился чего?
Колька наклонился ко мне и, обдавая жарким дыханием, зашептал:
— Слушай, у Сычихи в саду кто-то ходил.
— Сама Сычиха и ходила. Кто ж еще?
— Нет, ты не спорь. Сычиха в избе была, лампу как раз гасила. Наверху щели здоровые, все видать. Ходил мужик какой-то. У меня глаз вострый.
Я вспомнил толстяка Василия Павловича, который определился на квартиру к Сычихе. Наверно, свежим ночным воздухом человек дышал.
— Так пусть ходил. Тебе-то чего?
— Как это чего? Бродит неведомо кто и неведомо когда, чужой человек в деревне.
— Я его знаю. Постоялец у Сычихи. Вчера квартиру снял.
— Знаешь? И молчишь? — искренне огорчился Колька.
— Я с ним разговаривал.
— Разговаривал? О чем?
— Так просто, ни о чем.
— А кто он?
— Толстый. Кудрявый. В белом костюме. Из города приехал.
— Все?
— Все.
— Балда ты, Сенька, за что только пятерки тебе в школе ставят? Тут не просто так. Пирата она с цепи спустила, а раньше спускала когда? Это раз. Его Пират не тронул, а нас чуть в лохмотья не исполосовал. Это два. Сычиха — спекулянтка. Это три. Одна из всей деревни электричество к себе не провела, мастеров даже на порог не пустила. Это четыре. А ты у нее в избе когда-нибудь бывал?
— Не. Дальше калитки не бывал.
— И я не бывал. То-то вот и оно. У всех бывал, а у ней не бывал. Тут дело нечистое: своих на порог не пускает, а чужого человека в избе поселила. Надо узнать, зачем он приехал.
Темнота окружала нас, но я и без того знал, что в эту самую минуту Колька неопределенно пожал плечами, и еле приметная морщинка перерезала его невысокий лоб.
— Загадка для комиссара Мегрэ, — сказал он со значением. — А решать ее придется нам. Мы должны выяснить, что это за человек, какие у него намерения… И сделаем мы это, когда Сычиха на всю ночь уйдет спекулировать. Проберемся в избу и все разузнаем.
— А Пират? Он же слопает нас.
— Обезопасим.
Мне стало смешно, так смешно, что я чуть не фыркнул. Тоже мне жених! Девочки ему снятся, а он… И тут вдруг я вспомнил, как Колька обозвал меня «пешкой». Ну, погоди, ферзь длинноногий, близится час моего торжества…
— Колька, — шепотом сказал я, — наклонись.
Он послушно наклонился, а я привстал на цыпочки и прошептал в самое ухо ему:
— Колька, он, квартирант-то, подозрительный. Я спросил его, кто, мол, ты такой, что делаешь? А он говорит: натуру ищу. А мне Фиксатый раз проболтался, что у Сычихи на огороде клад зарыт. Давно когда-то, до революции еще, закопали.
— Клад? А ты не брешешь?
— С места не сойти!… Фиксатый говорил.
— Мне все ясно, Сенька. Этот тип приехал за кладом. Ты вот что — спи ступай, а я думать пойду. Клад выкопаем мы.
— Смотри, не надуй. Я тебе и говорить-то не хотел.