- Бабич летит! - воскликнул синоптик,-чтоб я сгорел, если не Бабич!
Мы все бросились к посадочной площадке. Приминая влажную траву, самолет подрулил поближе к тому месту, где заправляются бензином, пожужжал пропеллером, чихнул и затих.
Из кабины, выставляя вперед ногу в черном кур-носом ботинке, вылез Тимофей Бабич. Низенький, плечистый, с большим серый зайцем, приткнутым по-охотничьи к поясному ремню.
Бабич увидел меня, улыбнулся одними глазами и, придерживая рукой зайца, помчался к Васе.
А потом мы сидели в доме Бабича. Бабич свежевал финкой зайца и, поглядывая на Васю, рассказывал, что с ним случилось и как оседлал он засевший в горах самолет.
- Добрался я по тропке к тому самолету, сел к штурвалу и думаю - дурак ты, дурак: какой самолет угробил! Только бы летать и летать еще на этой птице. И верите, рука не подымается, чтобы отвинчивать гайки и приборы. Даже слезу от злости и жалости вышибло. Глянул я направо, глянул налево и даже поморщился - площадка для разгона никудышняя, форменный гроб. Ну, ладно, а если вот так - дать винту сильные обороты и - в пропасть. Вон какая она - глазом не охватишь. Там и выровняю самолет, и подыму его в воздух. Мысль у меня в ту минуту крепко работала. «Отойдите, говорю рабочим, сейчас я мотор для пробы заведу».
Взревел пропеллер, задрожали крылья, а вместе с ними дрогнуло и будто огнем заполыхало мое сердце. Не отдам на посмеяние самолет. Сам его сюда бросил, сам и выведу. Наподдал я газу, нажал рычаги - и фюйть! Только ветер засвистел за бортом. Вот, товарищи, какая история произошла…
Бабич снял с зайца шкуру, отхватил одним взмахом серый пушистый хвост, подбросил его на ладони и подал Васе.
- Держи, парень, трофей! Вырастешь, может умнее своего отца будешь.
Мы еще долго сидели с Бабичем, вспоминали всякую бывальщину и небывальщину, говорили о том, как хотели да так и не смогли полететь с ним в северный порт Тикси…
Утром по радио передали, что в Иркутск отправляется самолет. А про Тикси радио не сказало ни слова. Сиди вот так и жди. Я подумал малость и ре-шил лететь домой. Взял чемодан, купил билет и пошел на посадку.
Бабич куда-то отлучился и поэтому к самолету провожал меня только его сын Вася.
Вот и мой самолет. Крутолобый, с маленькими, круглыми шляпками заклепок на крыльях.
- Вы же там скажите начальнику про моего папу,-сказал Вася.-Вы его хорошенько попросите…
Вася оглянулся, покраснел неизвестно отчего и сунул мне в руку какой-то маленький теплый комочек.
- Граждане пассажиры,-строгим голосом сказала кассирша,-прошу в самолет. Вылетаем.
Я вошел по ребристым сходням в самолет, поставил в багажном отделении чемодан и занял место возле окна.
Васи на прежнем месте уже не было. Тонконогий, в большой пилотской фуражке он вышагивал к нефтехранилищу, видимо, шел к своему отцу.
Я сел удобнее в узком, затянутом парусиновым чехлом кресле и разжал кулак. На ладони у меня лежал пушистый заячий хвостик.
В Иркутске мне не пришлось уговаривать строгого начальника. Начальник, как видно, и сам все понял и простил Бабича.
Теперь первый пилот Тимофей Бабич живет вместе с сыном Васей в Иркутске, неподалеку от меня, и по-прежнему летает по суровым таежным трассам. Вася ходит в школу. И зимой и летом он носит синюю фуражку с тонким голубым кантом по кругу.
В Иркутске у меня, кроме Бабича, много других друзей-приятелей. Когда эти приятели приходят ко мне в гости, я рассказываю им про пилота Бабича и про то, почему я не полетел с ним в северный морской порт Тикси.
Люди слушают и не дышат. И я вижу, как разбегаются у них со лба сердитые морщинки и в глазах загораются, будто лесные светлячки, теплые живые огоньки.
Но друзья-приятели бывают всякие. Заходят и такие, что только недоверчиво улыбаются и говорят, будто ничего этого и не было и будто все это я выдумал сам.
Я не сержусь на таких гостей и не кричу на них. Я встаю, открываю ящик своего стола и достаю оттуда серый заячий хвостик. И тогда - все замолкают.
