— О-ии-ии… — издалека долетел высокий девичий голос.
Мы остановились. Ленька, улыбаясь, смотрел на меня, и в его серых глазах теплились ласковые искорки.
— Чуешь? — тихо спросил он.
Я молча кивнул головой и, чувствуя, как краска заливает щеки, нагнулся, будто поправить ремень лыжи.
— А знаешь, о чем она? — спросил Ленька.
— Нет!
— Пироо-ииии! — прокричал он, подражая ей.
Ленька направляет в ее сторону рог и длинно, с нарастающими и затухающими переливами, трубит. Я громким криком отзываю Аркашку:
— Вот, вот, вот!.. Тут, тут, тут!..
И мы бежим по накатанной, лоснящейся дороге, разгоряченные, раскрасневшиеся, оба сильные и счастливые.
Люба поджидает у опушки в овчинной рыжей поддевочке, в белом пуховом платке, алощекая, сияющая, обрамленная ажуром заиндевелых, выбившихся из-под платка волос.
Ленька опережает меня и, будто озорно догоняя Аркашку, проносится мимо Любы, оставляя меня с ней глаз на глаз.
Далекие, неповторимые годы! Какими чудесными, яркими рисуетесь вы сквозь дымку ушедших лет, на склоне догорающей жизни!
Ленька начал учиться. В моей городской комнатке стало тесно и до рассвета горел огонь.
Вот где сказались выработанные охотой воля, упорство, настойчивость.
Бывало проснешься ночью, а он сидит с книгой или тетрадкой у стола погруженный в занятия.
— Я больше трех лет не имею права тратить на десятилетний курс! — настойчиво убеждал он меня, отклоняя предложения отдохнуть, съездить в деревню, поохотиться, навестить своих.
— Не могу! Не соблазняй! — упорствовал он.
Особенно трудно усваивались им предметы до девятого класса, а потом — очевидно, сказался освоенный режим учебы и крепкая закладка первоначальных знаний — все стало даваться легко, с одного чтения, с первого объяснения.
— Вот теперь не страшен серый волк! — весело восклицал он…
Оберегая его от мучительной зависти, я не ездил один в Стрелки, а появлялся вместе с ним только на несколько дней в августе.
Анна Степановна с Любой окружали нас необычайной заботой. Если мы спали в прохладных сенях, под пологом от мух, то в доме воцарялась такая тишина, что слышно было мерное тиканье ходиков в горнице.
Люба не допускала нас ни до какой хозяйственной работы. Даже ведра отбирала у Леньки, когда он, желая помочь ей, собирался сходить за водой.
— Хватит с вас, наработались! Приехали отдыхать, ну и отдыхайте, а за водой без вас сходим!
За время учебы Ленька похудел. Здоровый, румяно-загорелый деревенский цвет кожи сменился желтоватой бледностью, но зато в лице появилась законченная, строгая очерченность характерных линий.
Анна Степановна подолгу вглядывалась в нечто для нее новое, появившееся в Ленькином лице и, чувствуя, но не понимая это новое, жалостливо причитала:
— Болезный, ты мой! Истощал-то как! Уж скоро ли ты их одолеешь?.. Изведут они тебя, Ленюшка!
Под «их» и «они» подразумевались книги. Но Люба очень гордилась учебой брата. Обнимая мать, она как маленькую, успокаивала ее:
— Что ты, мамка! Ленька ученый станет, на всю жизнь и себя и нас осчастливит — радоваться надо! А похудел — это временно…
Ленька нежно целовал мать, добро подсмеивался над ее опасениями, и успокоенная Анна Степановна начинала по обыкновению шумно суетиться и обязательно чем-нибудь кормить.
Андрей Лукич, весьма одобряя занятия сына, незаметно для себя стал относиться к нему как к самостоятельно живущему, взрослому человеку.
Умерла моя бесценная старушка Марго. Ее сменил горячий ирландец Флокс. Все зори мы проводили с ним в великолепных стрелковских вырубках, поросших ягодниками.
Флокс горячился, с ходу напарывался на выводки и картинно замирал, отливая на солнце бронзой, когда дичь, поднятая на крыло, скрывалась за деревьями. Вместо стрельбы мы любовались мертвой, но пустой стойкой.
— Молодец! Приобыкнет! — успокаивал меня Ленька и, стараясь сделать приятное, похваливал: — Чутьище дьявольское! Опыта наберется — незаменимый пес будет!
Но я видел, как далеко Флоксу до Марго, и, не желая огорчать Леньку покором Флокса, неопределенно бурчал.
— Н-да, возможно, бывает!..
И все же даже с Флоксом мы убивали очень много дичи. Вечерами Анна Степановна с Любой садились на порожек, ставили перед собой две корзины и щипали дичь. В одну складывали пух, в другую перо.
— У меня все перины и подушки набиты пухом глухарей, тетеревов и уток, — улыбается Люба.
— То-то тебе все время и снятся охотники! — лукаво смеется Ленька. Люба густо краснеет и, низко наклонясь над пухом, погружает в него налитую загорелую руку.