Выпивка приятно возбудила его. Леонид рассказал о себе: когда попал в Москву, где учится. Вскользь шутливо упомянул, как у него украли пальто.
Кулахметовы немного удивились, что судьба забросила «Охнаришку» в институт иностранных языков, настойчиво советовали не сдаваться, рисовать и дальше. Видимо, они по старой колонистской памяти высоко ценили его способности. Слушая их, Леонид в душе каялся и жалел, что давно не брался за карандаш, краски.
— Вы-то как живете? — чтобы перевести разговор, стал он расспрашивать Кулахметовых. — Совсем буржуи!
Он легонько ткнул ногой в два новых чемодана, затянутых в аккуратные чехлы с вышитыми гарусом инициалами: явно Юлиной работы.
— Жаловаться, Леня, грешно, — начала рассказывать она. — Одеты мы с Юсей с ног до головы: он ведь командир, у него обмундирование. Паек на обоих бесплатный...
— Как в колонии?
— Погуще.
— Везет вам всю жизнь на шаромыжку.
— Не беспокойся, свой кусок оправдываем. Этой весной Юся на заставе знаешь какого «зверя» задержал? Получил награду. Обстановку завели, у муженька ружье двуствольное, охотится. Дичи полно, даже кабарга есть. Никогда не ел? Чудное мясо. Зарплаты вполне хватает, признаемся тебе по совести, сберкнижку завели. Это вот сейчас растратились, с курорта возвращаемся, а то всегда деньги. Кое-кто на скуку жалуется, а нам ничего. Радиопередачи из Москвы слушаем.
Чувствовалось, что после страданий, перенесенных в детстве, обеспеченная жизнь подействовала на Юлю благотворно. Спокойствием, довольством дышали ее движения, приветливо светился взгляд. По тому, как чистенько были одеты дочка, муж, в каком порядке содержались вещи, угадывалась прежняя хозяйственная Юля-птичница, одна из самых расторопных колонисток. Видно, умело она руководила не только погранзаставской столовой, но и мужем, который лишь широко улыбался на все ее замечания.
Вокруг бывших колонистов текла обычная жизнь самого крупного из столичных вокзалов. Несмотря на день, горели лампочки; по радио объявляли прибытие дальних экспрессов. За громадными, чуть не до потолка окнами, в тупике, у самого входа, стоял дальний сибирский состав Красноярск — Москва, шла посадка. Беспрерывно на перрон, в кассовый зал, в ресторан двигался народ. Все деревянные диваны были заняты. Кто лениво читал газету, кто сидя дремал, облокотясь на баул, чемодан. Много деревенских ехали семьями: с тряпьем, мешками, ведрами, — на стройку. Пробегали потные, краснорожие носильщики, увешанные кладью, издали заметные по белым фартукам. Бойко торговала разложенными газетами, журналами девушка в киоске. То и дело кто-нибудь подходил к будке справочного бюро. Хлопали пробки в буфете.
Наверно, каждый из встретившихся друзей вспомнил голодные, полные унижений годы, проведенные на разных вокзалах России. Леонид и Юсуф переглянулись, оба поняли друг друга. Как теперь были они далеки от прошлых «интересов»! Давно никого из них не волновали чужие «углы» — чемоданы, «сидоры» — мешки, «скрипухи» — корзины (впрочем, корзину теперь редко у кого можно было увидеть). Было странно и немного дико вспоминать, что кражу чужих вещей они считали своим назначением в жизни, презирали трудовых людей, гордились хамством. Ведь у некоторых это и сейчас продолжается.
— С кем-нибудь переписываетесь? — словно встряхнувшись, спросил Леонид. — У меня, по совести признаюсь, оборвались ниточки. Даже с Владькой Зарембой. Не знаете, как он?
— Мы тоже со многими потеряли ниточки, как ты говоришь, — засмеялась Юля, — а с этим переписываемся. Он еще давно из колонии в техникум поехал учиться. И сразу его агрономом в Казахстан послали. Пишет, что тюбетейку носит, пьет кумыс и ест бишбармак. Блюдо такое из баранины. Раскулачивает баев, воюет против продажи девушек за калым. Трудно, мол. Даже находятся ответработники — на словах за новое, а тайком держат в горах овечьи отары и, под видом родственниц, — вторых, третьих жен. Его как будто в райком хотят взять. Не забыл Сеньку Жареного? Секретарь сельсовета под Пензой. Параска Ядута — закройщица на швейной фабрике в Житомире, замужем. Поет в самодеятельности. Ну, кто еще? Охрим Зубатый — слесарь в депо. Все где-то работают, учатся.
Долго еще друзья перебирали в памяти колонистов. Из воспитателей больше всего толковали о Колодяжном, Ганне Петровне, которую очень любила Юля. Где они теперь были — не знали и Кулахметовы. О заведующем никто не вспомнил: люди, не оставившие своей деятельностью яркого следа в жизни, напрочь выбывают из сердца.
Наступило минутное молчание. Леониду с удивительной яркостью вспомнился березняк, сосны вокруг колонии, всегда наполненные ликующим птичьим гомоном, пересвистом, щебетаньем. А поездки на лошадях в ночное, где пекли ворованную у селян картошку, а купание на зорьке в слюдяном, дымящемся, розовом пруду! Какое, в сущности, чудесное, неповторимое время было, если подумать! Сражения между ребятами на «шпагах» — ореховых палках, вздохи по девчонкам! Юность, юность, что ты только не украсишь: богатые хоромы и жалкие лачуги одинаково сияют в твоем свете. Каким же он, Охнарь, был непроходимым индюком, когда отлынивал от работы, мечтал обокрасть кладовку и «нарезать» из колонии. Вот уж действительно бог ему заместо головы ум в пятки вложил! Но теперь даже и свое «дуроломство» он вспоминал с улыбкой. Что возьмешь с пустой торбы? А такая у него башка была.