Словно проверяя, кто идет, со скамейки у особняка поднялся плотный молодой красавец с кольцами черных кудрей, смуглым румяным лицом.
— К нам?
Прокофий поздоровался с ним за руку.
— Вот с корешком. Алексей Максимыч назначил.
Когда они вошли в подъезд особняка, он шепнул Леониду:
— Это Кошенков. Комендант. — И хвастливо добавил: — Выпивал с ним. Мужик свойский.
Чувствовалось, что Рожнов здесь не впервые и всех знает.
В просторной передней, устланной коврами, они присели за столик у высокого узкого окна, и о них доложили личному секретарю писателя. Вскоре из соседнего кабинета к ним вышел толстый, коренастый мужчина в брюках-гольф, в длинных клетчатых носках и крупных тупоносых ботинках на белой каучуковой подметке. Леонид впервые видел людей, одетых не по-русски, и почувствовал, что попал в другой мир.
— Пришли? — сказал Крючков, раскуривая трубку, и внимательно сквозь толстые очки посмотрел на Леонида, — А это что за паренек?
— Из «своих», — хлопнув Леонида по плечу, представил его секретарю писателя Рожнов. — Художник. Обложку будет делать для альманаха. Сейчас студент института иностранных языков. Алексей Максимович просил меня знакомить его с нашими ребятами.
— Сомневаюсь, — выпустив табачный дым, сказал Крючков и еще больше выпятил толстые маслянистые губы.
— Не один хрен, что ли, Петр Петрович? Сам я или нас двое? Больше часа не задержимся.
— Один хрен, говорите? — улыбнулся Крючков.
Видимо, он заколебался и наконец велел подождать: доложит Горькому.
Блестя сытой розовой лысиной, секретарь снова скрылся в своем кабинете. В окно был виден сад, черные липы, клены, до половины стволов заваленные снегом, дорожка к очищенной скамейке. Вторая дверь вела в глубину дома, и Леонид подумал: «Там, наверно, кабинет Горького». Где-то за стеной важно тикали часы. «Вот какая житуха у великих людей».
Вошел Крючков и предложил обоим студентам снять пальто.
— Помните старый уговор, Рожнов? Не утомляйте Алексея Максимовича лишними вопросами. Сорока минут вам вполне хватит.
— Лады. Сам сочинитель, знаю, что значит для писателя время.
Еще большее волнение охватило Леонида. Ему было стыдно за свой заношенный пиджак, брюки другого цвета, за отсутствие галстука, за плохо остриженные ногти: Дом уж больно особенный: Леониду никогда не доводилось в таких бывать.
У него разбегались глаза, и он боялся чего-нибудь не заметить, упустить. Прокофий смело вступил в огромную квадратную комнату; Леонида поразили книжные шкафы красного дерева, стоявшие вдоль всех стен. На полках за стеклом выстроились неисчислимые тома книг и в кожаных переплетах, и в ледериновых, и в мягкой обложке. Огромное, во всю стену, окно было наглухо закрыто серой толстой шторой, не пропуская с улицы звуков. Широкий красный с прочернью ковер покрывал паркетный пол. С белого лепного потолка спускалась блестящая люстра, разливая вокруг спокойный свет.
Навстречу парням медленно шел высокий, худой, сутуловатый человек в простеньких очках, с длинными рыжими, поседевшими усами, коротко остриженный бобриком. Он был в темно-сером костюме, в сиреневой рубахе, фиолетовом галстуке. Домашние туфли с меховой оторочкой глушили его шаги.
— Проходите, юноши, проходите, — сказал Горький низким глуховатым баском, по-волжски выделяя «о», и протянул им крупную руку: пожатие у него было крепкое. — Вы, Рожнов, верны своей привычке? Всегда с товарищем.
В его серо-голубых водянистых глазах вдруг промелькнула улыбка. Почему-то Леониду показалось — он даже готов был побиться об заклад, — что секретарь рассказал Горькому о рожновском: «Не один хрен, что ли? » Горький указал студентам на кожаные стулья, сам уселся в кресло за круглый стол, стоявший посредине кабинета и покрытый скатертью.
Рожнов слегка подтолкнул Леонида вперед, полуобнял за плечо.
— Познакомьтесь, Алексей Максимович. Это наш блатной Микеланджело.
Та же улыбка вновь мелькнула в глазах Горького.
— Не меньше? — спросил он серьезно.
— Ну... я, может, малость прибавил, — не смущаясь, ответил Рожнов. — Пускай хоть там Верещагин иль... Бродский. Знаете, какие из наших ребят таланты есть? Нам только развернуться — длинногривые умоются, как увидят.
— Умоются — это еще не так плохо, — сказал Горький, легонько проводя пальцами по длинным моржовым прокуренным усам, словно скрывая улыбку. Из-под клочковатых бровей он зорко, внимательно осмотрел Леонида. — Вас, молодой человек, и скульптура интересует? К искусству тоже самоучкой шли?