— Прочитал, Прокофий, я вашу книжицу, — сказал он, вновь садясь за стол, — Извините, что в тот раз не успел. Стихи надо пить маленькими глотками, не торопясь. А то и вкуса не почувствуешь. Что я вам могу сказать? В стихах я знаток небольшой, но люблю их. Вы пишете о том, что отлично знаете, чем перемучились. Это похвально. Способный вы человек. Но будьте строже к себе, не многословьте: не всякий цветок краше от лишнего лепестка.
— Я и так «бью каждой строчкой в упор», — вскинулся Рожнов. — Это цитата из моей поэмы.
— Не хвастайтесь, Рожнов, — строго остановил его писатель. — Хвастовство — не та визитная карточка, которую следует показывать людям. Сейчас вы шагнули на широкую дорогу, вас читают десятки тысяч людей — берегите свое имя. Учитесь у всех — не подражайте никому. Слушайте, но не слушайтесь. Шагайте своей собственной дорогой и помните слова Альфреда де Мюссе: «Мой стакан мал, но я пью из своего стакана». В искусстве подобная мораль сохраняет лицо, дает право на долгую жизнь. Старайтесь, чтобы в стихах не было бородавок. Посему неутомимо пишите, беспощадно черкайте. Талант — дар природы, много раз помноженный на труд. Скороспех — везде грех. Читайте почаще Пушкина, он нам всегда учитель. Тем, кто кричит, что Пушкин устарел, не верьте: стареет форма, дух же поэзии Пушкина нетленен. И не забывайте, что литература у нас на Руси — не отхожий промысел, а дело священное, дело величайшее.
Горький положил книжечку на стол. Леонид увидел, что это был сборник стихов Рожнова. На зеленом поле обложки было написано заглавие: «От «пера» к перу» — и сверху нарисовано «перо» блатное — финский нож, а ниже — ручка, вечное перо. Кивнув на книжечку, Рожнов весело сказал: — В издательстве никак не хотели принимать такую обложку. «Блатная романтика! » Я редакторам: «Да здесь графически изображен весь мой творческий- путь: от вора в писатели. Максиму Горькому понравилось». Ни в какую! И лишь когда я позвонил вам и вы им по телефону сказали пару теплых слов, — сдались. Во, деятели!
Горький пригладил прокуренные усы, пряча в них усмешку:
— Характерная особенность чиновников — в том числе и литературных — где можно избегать беспокойства.
Сидел он облокотись на кресло с высокой спинкой, подняв острые широкие плечи. Леонид украдкой, с жадным интересом разглядывал его. Уши у Горького были большие, слегка оттопыренные, кожа на скулах натянута, а на щеках — в морщинах, с еле заметными бледными оспяными пятнами. Очки сейчас лежали перед ним на столе. Начиная читать, Он надевал их на широкий утиный нос; вглядываясь в лица собеседников — снимал. Рыжий седеющий ежик волос щетинился надо лбом, видимо не покоряясь расческе. Когда Горький замолкал, на лице его проступало глубокое и несколько болезненное утомление; иногда он глухо, бухающе кашлял. Пахло от него легким ароматом табака.
Не один раз удивился Леонид памяти писателя. Он свободно, без всяких затруднений приводил цитаты, читал целые строфы из русских классиков.
«Какую же надо было иметь работоспособность, какое трудолюбие, чтобы из босяков, портовых грузчиков стать одним из образованнейших людей? — вслушиваясь в мягкий бас, думал Леонид, — Вот кому надо подражать, вот у кого учиться». Правда, у него, Леньки, нет большого дарования, живописец из него не удался. Ну и что? Зато «человеком с большой буквы» может стать каждый.
Час пролетел незаметно. Крючков раза два предупреждающе покашливал. Рожнов сказал, что «закругляется», и порекомендовал писателю Осокина, как «талантливого художника», которому смело можно поручить обложку для второго номера альманаха.
— Ребят у нас прибавляется, Алексей Максимович, — говорил он с довольным видом. — Вот недавно один парень дал рассказ. Вовка Жид. Он был...
— Не смейте так говорить, Рожнов! — вдруг резко перебил Горький и хлопнул рукой по столу. — Никогда не произносите это слово!
— Это ж кличка, Алексей Максимович, — опешил и сразу сбавил тон Рожнов. — Вовка на нее не обижается. Между прочим, сам-то он украинец, просто...
— Все равно, — резко продолжал Горький, брови его шевелились, и в речи заметнее стало выпирать округлое, нижегородское «о», — И в шутку не произносите. Это — оскорбление целому народу, причем незаслуженное. Антисемитизм — это сифилис души.
Рожнов забормотал извинения. Горький смягчился.
— Вы еще молоды, чтобы это понять. Но в новой России не должно быть наносной грязи прошлого.
Когда студенты стали прощаться с Горьким, Прокофий Рожнов задержался в кабинете. Леонид один вышел в приемную, надел шинель. Ему пришлось ждать минут пятнадцать, пока появился Рожнов.