Вскоре они радостно, ходко шли по зимней, морозной улице к Никитским воротам. Москва светилась резко, по-вечернему. Снег везде был очищен, и черные тротуары, напоминавшие плиты подсолнечного жмыха, блестели игольчатыми искрами. Парни свернули на Тверской бульвар. Здесь было глухо, голые липы, редкие тополя тонули в синих сугробах, по бокам аллеи громоздились высокие наметанные валы. Снег вокруг был исполосован тенями и яркими золотыми треугольниками, ромбиками, падавшими от высоких горящих фонарей, похожих на громадные рюмки с чугунными ножками.
— Чего это ты оставался, Прошка? — спросил Леонид. — О чем говорил?
— Дельце было, — усмехнулся Рожнов. — Через пару лет я должен институт кончить. Где жить? Не в общежитии ж? Да и, может, женюсь. Куда бабу приведу? Просил я комнату в Моссовете: шиш в масле показали. Мол, жилищный кризис, поважнее есть персоны, чем ты, простой студент, бывший тюремный квартирант. Вот я и рассказал Алексею Максимовичу. Что мы, не люди? Обещал поддержать. Наверно, звонить будет. О тебе еще задал пару вопросов. Видать, понравился ты ему, Ленька. Правда, мировой мужик?
— Спрашиваешь! — ответил Леонид. — Я таких в жизни не видал. Живой классик, а совсем простой.
— Да уж не то что некоторые наши литераторы. За душой одна-две посредственных книжонки, но чин в Союзе писателей — и вот дерет рыло. Руководитель! Помню, рассказал я Горькому, как у меня в редакции стишок искорежили. Он помолчал-помолчал, а потом говорит: «Надо очень много знать самому, чтобы осторожно советовать другому». Видал? У нас же всякий старается в твою рукопись с ногами залезть — от рецензента до редактора. Все «исправляют»... пока всю оригинальность не вытравят.
Из полутьмы вырос заснеженный памятник Пушкину.
Пешком по бульварам они дошли до Покровских ворот, и всю дорогу Рожнов рассказывал о своих встречах с писателем, как ездил к нему на дачу.
Несколько дней спустя Леонида неожиданно вызвала заведующая учебной частью института Эльвира Васильевна и, мило грассируя, сообщила, что его просили срочно приехать на Малую Никитскую: звонил Крючков.
— Вы разве знакомы с Максимом Горьким? — удивленно, с оттенком почтения спросила она.
И, выслушав ответ, протянула:
— Во-он у вас какие связи.
«Ехать или не ехать? » — размышлял Леонид, направляясь к трамвайной остановке. Как у всякого «вчерашнего» вора, первая мысль у него была тревожная: уж не подумали ль, что он чего-нибудь спер у Горького? Может, у него какая вещь пропала из кабинета? Не вляпаться б в историю. А вдруг Максим Горький вызвал еще побеседовать? Прокофий же говорил, что он, Ленька, понравился писателю.
Встретил Осокина личный секретарь Горького Крючков — доброжелательный, как и тогда, важный, в гольфах, с трубкой в толстых губах.
— Мне в институте передали... — начал Леонид, все еще не зная, как держаться: козырным валетом или битой шестеркой.
— Да, я им звонил, — перебил Крючков и не торопясь затянулся из трубки. — Идемте, распишетесь.
— В чем?
Секретарь не ответил и направился в свой кабинет. Леонид нерешительно последовал за ним. Здесь на диване лежал большой сверток в серой шершавой магазинной бумаге. Крючков кивнул на него:
— Берите.
Леонид ничего не понимал и не двигался. Тогда Крючков разрезал ножничками шпагат и вынул из свертка отличное теплое драповое пальто с меховым воротником.
— Это вам подарок от Алексея Максимовича.
Кровь прихлынула к щекам Леонида. Он не поверил глазам.
— Мне? Но...
— Шинель на вас чужая? Ну вот. Рожнов рассказал, что вас обокрали. Алексей Максимович и велел купить. Одевайтесь и носите на здоровье.
Пальто было почти в самый раз — чуть-чуть просторное. Растерявшийся Леонид попросил разрешения на минутку повидать Горького и отблагодарить. Секретарь сказал, что Алексей Максимович на даче в Серебряном бору, ему нездоровится, и он, Леонид, может просто написать записку.
По улице Леонид шел счастливый, в новом пальто, неся в свертке старую чужую шинель. Он отвык от теплой одежды, ему было очень жарко, почти душно. Небо хмурилось — то ли к оттепели, то ли к снегопаду, погода стояла гриппозная, а Леониду день казался весенним.
«Ну уж этот клифт буду под подушку класть, — рассуждал он. — Никто не сопрет. Сохраню до конца жизни».
Ему казалось, что все встречные оглядываются на него: эка парень ладный, и одет прилично. Знали бы, чей подарок на нем, совсем бы очманели! Эх, и есть же на свете люди!
Леониду хотелось с кем-нибудь поделиться своей неожиданной радостью. Вдруг он украдкой оглядел улицу, как делал это уже несколько раз: не увидит ли случайно молоденькую женщину, которой подносил вещи на Казанском вокзале? Показаться бы ей в этом шикарном пальтишке! Почему он думал об этой бабеночке, вспоминал ее? Надеялся на что-нибудь? Кто знает... Может, и просто так, очень уж с ней было легко и приятно.