Студенты задвигались, стали оборачиваться, с улыбкой заговорили: все на себе испытали недостаток учебников, общих тетрадей, обыкновенных ручек.
— Понимаете теперь, Осокин, почему недостает общежитий, продуктов, ширпотреба? — продолжал Вельяминов. — Потому что продолжается революция: бои ведутся на хозяйственных фронтах. Подчеркиваю: трудности эти временные. Ответьте, молодые люди: не приходилось ли вам замечать, что именно преодоление трудностей и есть то, чем более всего гордится человек? Как это ни странно, а мы всегда с особой сладостью вспоминаем наиболее тяжкие годы своей жизни. Даже проклиная — ставим себе в заслугу взятые барьеры... Однако, друзья, скоро уже звонок на следующую лекцию.
И профессор засеменил в комнату, отведенную для преподавателей.
Кто-то из студентов негромко сказал:
— Колбасы тебе, Осокин, захотелось? А осетринки?
Ближние, кто слышал, засмеялись.
В коридоре Аркадий Подгорбунский очень дружественно щелкнул перед Леонидом новеньким мельхиоровым портсигаром с тремя богатырями, выгравированными на крышке.
— Угощайся.
— Неохота что-то курить, — сказал Леонид. «Откуда у Аркашки такой портсигар? — подумал он. — Не жинка ль подарила? Кот».
— Здорово ты подковырнул историка, — уважительно проговорил Подгорбунский. — Старик аж крякнул.
— Почему подковырнул? — не понял Леонид. Он все еще несколько был разгорячен своими вопросами на лекции, обдумывал пространный ответ преподавателя.
— Остришь? — засмеялся Подгорбунский и оценивающе глянул на него близко поставленными глазами, — Нас теперь вместо хлеба и мяса стали кормить диаграммами роста тяжелой промышленности. А мы хотим и того и другого... каждого в меру. Не знал я, Леня, что у тебя такая хватка, не знал. Любопытный ты экземпляр.
Что этим хотел сказать Подгорбунский? Он чувствовал, что однокурсник вроде бы хвалит его, удивляется, и это ему было приятно. Леонид сделал вид, будто понял, улыбнулся.
Прошедший мимо Андрей Васильков тоже глянул на него проницательно и с приязнью. Подгорбунский тут же присоединился к другу: они всегда ходили вместе.
И почти в это же время Леонида под руку подхватил Кирилл Фураев. Кирилл не торопился менять неизменную прочную синюю спецовку, юфтевые сапоги, хотя деньжонок на костюм у него бы хватило. Наоборот, своим видом он словно подчеркивал, что явился с завода и не собирается это забывать.
— Я бы тебе, Леонид, не советовал никому задавать такие вопросы, — сказал Кирилл. — Не только на лекциях, а вообще.
Да что ребятам дался затеянный им разговор? Осокин вдруг вскипятился:
— Почему? Я студент, Вельяминов преподаватель. Мало того: он еще член партии, а я комсомолец. Кто мне разъяснит? Спекулянты на Сухаревке?
— Чего порешь горячку? — спокойно осадил его Фураев. — Зачем публично заострять нездоровое любопытство на недостатках? Слышал такое выражение: давать трибуну врагу, подстрекателю?
— Брось, Кирилл. Трудности есть? Есть. Народ их испытывает? Испытывает. Лучше, по-твоему, за спиной раздутые сплетни слушать? Всегда надо знать положение: легче найдешь выход. Что же, отцы наши добывали свободу для того, чтобы мы, дети, в молчанку играли?
— Вон ты какой! — сказал Фураев, бесцеремонно разглядывая Леонида. — Правду ищешь? А мы, по-твоему, что делаем? А забыл шахтинский процесс? Троцкистов? Левый уклон? Сколько приспособленцев, обывателей спят и во сне видят реставрацию «святой Руси»? И такое словечко — «дисциплина» — тоже забыл? Железная дисциплина! Зря.
— Всю жизнь меня этой дисциплиной лупят. Рот, что ли, совсем запечатать?