Внезапно Алла вцепилась рукой в его локоть и тихо, как-то испуганно выдохнула:
— Скорей, скорей... смотри!
По фойе шла знаменитая актриса, в шелковом платье, вышитом блестками. Маленькая головка ее с крашеными, искусно уложенными волосами была надменно поднята, никого не замечавший взгляд будто требовал, чтобы все уступали ей дорогу. И перед ней расступались.
Актриса давно исчезла, а Отморская все жадно смотрела ей вслед.
— Как богиня! — почти самозабвенно произнесла она.
И Леонид не разобрал, чего больше было в ее тоне: восторга? преклонения? зависти?
Начался второй акт, и он почувствовал, что опять исчез для Аллы, перестал существовать. Она видела только сцену,
«Вот ее мир, — подумал Леонид. — Вот как рвутся на подмостки! Ну и ну! » Так ли сильно его влечение к живописи?
Домой возвращались в двенадцатом часу ночи.
Угасли театральные страсти, Леонид и Алла словно бы вернулись в Москву. Москва, казалось, совсем не собиралась спать. Ярко, слепяще блестели бесчисленные огни центра. За громадными зеркальными витринами опустевших магазинов в мертвых позах застыли улыбающиеся манекены. На узких, не остывших от дневной жары тротуарах бурлила толпа неугомонных гуляк, гремели подковы проносившихся рысаков, звучно, гнусаво пели рожки автомобилей. Из открытых дверей ресторанов неслась звонкая, забубенная музыка, приглашавшая повеселиться. А сверху, из теплой черноты, бесстрастно смотрела луна — маленькая и неприметная в этом скопище фонарей, домов, в вечной сутолоке. Леониду она показалась выброшенной декорацией.
Он шел с Аллой под руку, и она возбужденно вспоминала сцены из «Трех сестер», произносила отдельные фразы, передавала жесты. Леонид любовался ее раскрасневшимся лицом, и ему казалось, что у нее получается ничем не хуже, чем у прославленных артисток.
— У тебя явный талант! — восхищенно воскликнул он.
Вот как меняется жизнь. Он уже в столице, в центре жизни художественной молодежи. И как это легко произошло: стоило только приехать! Почему он до сих пор прозябал в маленьком придонецком городишке, где нет ни одного великого живописца, а клубная сцена такая, что теперь и вспоминать не хочется.
— Ах, как все было чудно, чудно, — с тихой страстью, словцо декламируя, говорила Алла. — Подмостки театра! Запах декораций! Освещенная рампа, аплодисменты, — вот это настоящая жизнь! Сколько лет это оставалось только мечтой! А сколько труда мне стоило настоять на своем! Наконец я в Москве и должна поступить на рабфак, завоевать подмостки, вот эту толпу. Вернуться назад?.. — Она даже на секунду зажмурилась. — Нет, нет! О нет! Ты сам видишь, Леня, я не бездарна, верно? — продолжала она, стараясь придать голосу выразительную скромность. — Мне все, все это говорили в Майкопе: руководитель драмкружка, учителя, знакомые...
— Ты очень талантлива, — с еще большим пылом, но почему-то уже не так уверенно повторил Леонид. — Ты обязательно пробьешься в Художественный и в Малый — куда захочешь. Мы еще будем тебе аплодировать.
— Я согласна учиться без стипендии. Поступлю в ресторан официанткой. На все пойду, а добьюсь столичной сцены.
Это прозвучало как клятва.
Мимо «Метрополя» они быстро поднялись в гору, к Лубянке. Справа смутно белела толстая стена Китай — города, скромно возвышался памятник Первопечатнику. Вот так пойдет их жизнь: легко и уверенно будут они подниматься на вершину славы. И он, Леонид, должен стать великим художником, чтобы оказаться достойным Аллочки. А что, если ему заделаться декоратором? Вместе станут работать в театре. Нет. Все-таки на свете нет таких знаменитых декораторов, как пейзажисты — Васильев, Шишкин, Саврасов. Вот если Коровин только? Да и он больше был известен как жанрист. Впрочем, многие художники иногда по заказу писали декорации.
За центром толпа заметно поредела, фонари на Мясницкой были приглушены, окна домов отсвечивали черно и немо.
Во дворе рабфака стояла гулкая тишина. Леонид с Аллой взбежали на второй этаж. Грязная лампочка под самым потолком тускло освещала свежебеленые стены, заляпанный пол лестничной площадки. Они остановились у коридорной двери, и настала та минута горячих чувств и невысказанных желаний, которая предваряет всякое расставание молодых, тянущихся друг к другу сердец.
— Спасибо за театр, Леня. Наши девчонки, наверно, уже спят.
Он глядел ей в глаза, и глаза его, казалось, готовы были заговорить: столько в них выражалось чувств. Дать Аллочке понять, что он на всю жизнь запомнит этот вечер? Намекнуть о любви? Это не уличная деваха и не Лизка Ёнкина: с теми все просто. А может, и она — интеллигентка и артистка — ждет, чтобы ее поцеловали, как самую обыкновенную смертную? Вдруг оскорбится и даст по морде? Морду, конечно, не жалко, плевать на нее, но потерять Аллочку?!..
Так и не придя ни к какому решению, мучаясь, Леонид весело, с улыбкой, смотрел ей в лицо, не выпускал руки, поданной ему на прощанье.
— Наши охломоны тоже, наверно, спят.
— Как ты их называешь? — засмеялась она.
Отморская стояла, чуть-чуть наклонив голову набок; игривый взгляд ее блестящих глаз, казалось, ускользал от него. Леонид переступил с ноги на ногу, повторил допрос, который уже задавал в театре:
— Понравилась, значит, Аллочка, пьеска?
Он вдруг особенно явственно услышал свой осевший, хрипловатый голос и сам не узнал, его. Да! Он решил добросить все колебания, обнять ее и поцеловать: будь что будет.
Внезапно Алла выдернула у него руку, отступила, схватилась за медную ручку двери, каждую минуту готовая ускользнуть. В этот момент ее настороженное лицо показалось Леониду совсем не юным, а лицом опытной в любви женщины. Эти «свежие губки», наверно, знали тысячи поцелуев. Леонид понял, что Алла исчезнет быстрее, чем он до нее дотронется, понял и то, что он — мальчишка перед ней. Таких ли она видела? В самом деле: красивая, одаренная баба, неужели мужики зевали? Кто знает, что у нее к прошлом?
Алла показалась ему неискренней, хитрой. Поэтический образ ее померк.
— Спокойной ночи, Леня, — сказала она очень нежно, лукаво.
Опять в ней мелькнуло что-то прелестное, девичье. Он не поверил: перед ним была артистка.
— Приятных снов... и тысячу монет под подушкой.
И, весело помахав ей рукой, Леонид легко, в три прыжка, одолел звено лестницы, засвистел и крепко хлопнул дверью своего этажа. Уже идя по коридору, каждой клеточкой вслушиваясь в малейшие звуки внизу, он знал, что Алла все еще стоит на своей площадке, удивленная, сбитая с толку его внезапным уходом. Ловко он это сделал. Пусть не подумает, будто он так уж страдает. Остроту он ей кажется отпустил «охнариную»? Э, ладно.
В их аудитории было темно. Ночной свет с улицы от невидимых фонарей нарисовал нежные, водянистые знаки на потолке. Леонид решил не зажигать лампочки, чтобы не разбудить кого. Вдоль стен на полу темнело шесть матрацев (приехал еще один поступающий), и на пяти из них вытянулись неподвижные фигуры сопящих и храпящих парней.
«Эх и вдарили — во все носовые завертки».
Он на цыпочках подошел к своему матрацу, положил кепку на подоконник, стараясь громко не шуршать, снял, пиджак. Вдруг со всех сторон раздалось мяуканье, ржанье, лай, блеянье. Леонид вздрогнул, замер — и громко расхохотался.
— Вот саврасы: разыграли! Я чуть с копыток не слетел!
Ответный хохот показал ему, что не спит ни один, обитатель аудитории.
— Хвастай успехами, прожигатель жизни!
— С победой, красавчик?
— Свадьбу будете справлять или так обойдетесь?
— А ловок, бес, оказался. Уже закружил девчонку по театрам!
Коснулись самого для него сейчас дорогого — имени Аллочки. Однако не зря Леонид много лет жил в ночлежках, в колонии, в рабочем коллективе. Он немедленно подхватил их тон, стал отшучиваться, подсмеиваться над собой. Он ничего не отрицал, но и не позволил себе что-нибудь подтвердить. Парни, видя, что он не «лезет в бутылку», не хвастает пикантными подробностями, вскоре успокоились, и уже двадцать минут спустя вся аудитория действительно крепко спала.