Утром, скатав матрацы, Леонид и Шатков умылись в уборной и побежали вниз по лестнице: в молочную завтракать. Они уже хотели выходить во двор, когда в дальнем конце коридора, у стенгазеты, услышали выкрики, аплодисменты. Осокин и Шатков переглянулись: «Что за шум, а драки нету? Пойдем глянем?»
Кучка парней и две девушки окружали высокого, широкоплечего, сутуловатого парня лет двадцати трех, с крупным веснушчатым носом, большим ртом. Из-под козырька его клетчатой, сдвинутой на затылок кепки торчал огненный, рыжий чубчик, синий пиджак был расстегнут, открывая оранжевую майку и широкую загорелую грудь, покрытую татуировкой. Парень стоял, самодовольно откинув голову, весело, в упор глядя голубыми, выпуклыми глазами с перламутровым белком.
— Великолепно! — раздавалось из толпы. — Талантливо!
— Еще почитайте!
— Хоть одно стихотворение.
Обе девушки захлопали в ладоши. Рыжий приосанился ухарски поправил кепку, с удовольствием прислушиваясь к похвалам.
— Понравилось? Лады. Еще рвану одно напоследок: «Дедово наследство» называется. Это из ранних, когда только начинал писать.
Подняв рыжую волосатую руку, по тыльной стороне ладони покрытую татуировкой, он уверенно, хрипловатым голосом стал читать:
Не припомню, где родился я,
Подростал в притоне за кладбищем.
Рано, рано я узнал тебя,
Злое слово — «нищий».
Я не помню матери своей,
Дед же мой — жиганом был и вором.
Не пригладил мне никто кудрей,
Рос крапивой дикой у забора.
Уходили все по вечерам,
Оставались я да пьяный дед.
Он тогда про молодость бунчал
И про удаль невозвратных лет.
Страшно было с дедом-душегубом.
Жуток взгляд в расщелинах глазниц.
И шептали сморщенные губы
Об удачах «громок» и убийств.
Ночью как-то дед мой занемог,
Весь дрожа, позвал меня по кличке,
Прошептал: «Под тюфяком у ног,
Как умру, возьми себе отмычки...»
Дедов холм крапивою порос.
Вырос я, как сорная трава,
Вороватый, как голодный пес,
По ночам шнырял я по дворам.
А от деда мне осталась кличка, —
И звала меня блатня «Кацыгой».
И гремели дедовы отмычки
По конторам, хазам, магазинам.
. . . . . . . . . . . . .
Я теперь не шляюсь по ночам,
Кинул в воду дедово наследство,
Но осталась злоба к богачам
За мое загубленное детство.
[32]
По спине у взволнованного Леонида поползли мурашки. Шатков молча показал ему большой палец руки — мол, здорово. Глуховатый голос поэта выразительно подчеркивал драматизм стихотворения.
— Клево! — громко сказал Леонид. — Стишок — что надо!
— В точку! — подтвердил Шатков.
Поэт глянул в их сторону.
— Клевый, говорите? В точку? Иль «свои»?
— Были когда-то и «своими». Вы тоже, видать, хлебнули «вольной житухи»?
Поэт, словно забыв об остальных слушателях, дружески подошёл к ним, подал крепкую, сильную руку.
— Хлебнул не только «воли», а и неволи. — Он наложил два растопыренных пальца правой руки на левую и поднес к глазам: красноречивый жест воров, показыващих тюремную решетку. — Ясно? Канц. Блатное эсперанто. С каких вы мест, братва, чем. тут промышляете? Учиться приехали? Дайте пять, будем знакомы: студент РИИНа[33] Прокофий Рожнов.
— Неволю и мы знали, — усмехнулся Леонид. — А познакомиться рады. Вот, оказывается, какие люди из наших ребят выходят!
— Да уж на «воле» куски на помойках не сшибали и теперь, когда «завязали узелок», ботинки фраерам чистить не будем. «Перо» финское Меняем на перо вечное. Куда поступаете?
— В маляры, — сказал Шатков. — Только кисточки у нас поменьше и раскрашиваем не стены, а холсты.
— Художники? Я всегда говорил, что среди нашей братвы полно талантов. Куда ни плюнь — на самородок попадешь.
Острота Прокофия Рожнова вызвала улыбки у поредевшей кучки слушателей. Обе девушки на прощанье одарили его кокетливыми взглядами.
Знакомство с поэтом очень польстило Осокину и Шаткову. Смотрели они на него почтительно и, стесняясь называть, как он их, на «ты», избегали местоимений. Но Рожнов проявил такое простецкое добросердечие, что вскоре оба «художника» приняли его товарищеский тон. Что ни скажи, «свой» парень, со «дна», задирать нос не собирается.
— Курнуть хотите? — спросил Рожнов.
Он достал «Пушку». В пачке оказалась всего одна папироса.
— У меня есть, — проговорил Леонид, хватаясь за карман.
— Ша, — остановил его Рожнов, — Найдем.
Вынул одну папиросу из-за уха и протянул ему; вторая хранилась у него в нагрудном карманчике пиджака — эту отдал Шаткову.
— И еще есть в затырке. — Рожнов снял кепку и показал две папироски, лежавшие в углублении между подкладкой и козырьком. — Привык на «воле» ховырить.
Вместе с ним засмеялись и оба будущих рабфаковца.
— В Москве есть целая группа «своих», — говорил Рожнов, прикурив. — Все с бору да с сосенки. Из Орловской трудкоммуны паренек очерки пишет. Из Куряжа под Харьковом — прозаик. Поэт из Нижнего Новгорода. С Дона один: хорошие рассказы принес. Много разных. Ну, большая часть из Болшева, как и я. Собрали номер альманаха «Вчера и сегодня», Максим Горький предисловие дает. Дуйте в нашу группу, будете художниками-оформителями.
— Это бы классно было, — сказал Шатков. — Верно, Ленька?
— Да уж куда хлестче.
— Запишите мой адрес: я живу на Старосадском, от вас ближе, чем до уголовного розыска. Ну а сейчас я поканал в редакцию «Вечерки», стишок у меня там взяли, гранки надо посмотреть. Сюда-то забегал просто по дороге, хотел одного знакомца третьекурсника повидать... Эх, девчонки ушли, не узнал, как зовут. Одна хорошенькая.
Рожнов обнял «художников» за плечи, подмигнул и пошел к выходу. Мимолетно, как в зеркало, заглянул в стекло канцелярской двери, сжал большой рот, сделал очень серьезное лицо и тщательно поправил рыжий чубчик под козырьком кепки.
Позавтракав в молочной, друзья отправились бродить по городу, все еще переваривая впечатления от знакомства с поэтом. Вот что значит Москва, чего здесь только не увидишь, с кем не столкнешься. Леониду только показалось, что Прокофий Рожнов слишком уж козыряет блатным жаргоном, ухватками. Леонид сам гордился прошлым: не согнула жизнь. Но выставлять это напоказ? Для того и к знаниям потянулся, чтобы «отшлифоваться». Своей мыслью он не поделился даже с Шатковым: ему ли, парню с восьмилетним образованием, критиковать студента РИИНа, столичного поэта?
Друзья заглянули на громадный Сухаревский рынок. Зачем? Сами не знали. И у Осокина и у Шаткова жизнь прошла на базарах, на вокзалах, и оба любили потолкаться в галдящем людском водовороте, как любили провожать глазами встречный поезд, ловить жирный запах угольного дымка, слушать пение рельсов. За два квартала от рынка бойко торговал книжный «развал». Друзья долго рылись в толстенных фолиантах, тощеньких брошюрках, ветхих журналах дореволюционного издания, разложенных на каменном цоколе дворовых оград и прямо на земле.