Извини, Илья, — заговорил Шатков. — Это нас насчет тебя рабфаковский профком надоумил. Ну, мы вспомнили: добровольный шеф — и поехали. Много времени не отнимем.
Что за разговоры, ребята, — приветствовал друзей Курзенков, крепко пожимая им руки.
Он был по-домашнему — в коричневой пижаме в узкую синюю полоску. Такие пижамы беспризорник Ленька Охнарь видел лишь на пассажирах спальных вагонов, на курортниках в приморских городах: и тех и других он привык считать нэпманами и всегда мечтал обокрасть. Поэтому пижама Курзенков а заставила Леонида глянуть на ее хозяина с новой точки зрения. Правда, они и прежде не испытывали влечения друг к другу, но Леониду в первые дни нравился отзывчивый студент театрального института, он помнил его помощь с матрацами, его нажим на директора Краба, когда встал вопрос о ночевке в аудитории.
Заметив в Третьяковской галерее, как «липнет» Курзенков к Алле, а затем увидев их на Мясницкой у Главного почтамта, он незаметно для себя стал искать в студенте отрицательные черты и теперь почти обрадовался обстановке комнаты, пижаме. «Ишь, буржуем живет», — подумал он, чувствуя себя раздавленным окружающим комфортом, В душе Леонид понимал, что неправ, просто Курзенков культурнее его, материально обеспечен и пользуется обычными московскими удобствами, но это его лишь больше взвинчивало. Боясь выдать свое состояние, Леонид старался быть насколько можно приветливым.
— Садитесь, — указал им Курзенков на два мягких стула, обтянутых канареечным плюшем.
Держался он, как всегда, просто, но и в этой простоте Леониду чудилась важность. Или он уже слишком стал «цепляться» к студенту?
— Приспичило, ребята? — дружески улыбнулся Курзенков.
— То-то и беда, что приспичило, — засмеялся Шатков, коротко и энергично вздернув плечами, махнув небольшой рукой. В каждом движении его чувствовалась скрытая нервная сила.
Совсем не вовремя нам это подкатило, — проговорил Леонид, чтобы сказать хоть слово, а сам подумал, что в тоне Курзенкова проскользнула снисходительность.
— Ничего. Народ вы молодой, крепкий, авось и на работе не заснете, и на экзаменах не подкачаете.
Курзенков ничем не дал понять, что устраивать рабфаковцам да еще «художникам» временную работу — совсем не его дело, на это существует местный профком. Он только сказал, что его помнят на некоторых предприятиях и сейчас он попытается с каким-нибудь из них связаться.
— Работа есть на кондитерской фабрике «Большевик», — сказал Шатков. — Мне ребята говорили.
— Сладкого захотелось? — пошутил Курзенков.
— Горького.
Полистав красивую записную книжечку, Курзенков стал звонить в фабком. Леонид исподтишка жадно оглядывал квартиру и думал: а где же кровать? Со стены спускался, красный пушистый ковер в черных крученых узорах, покрывал полуторную тахту. Шифоньер отсвечивал зеркальной дверкой, и блик от нее падал на круглый лакированный стол с красным новеньким патефоном. Веером висели портреты бритых актеров, всюду стояли фарфоровые безделушки, флаконы с духами. Леонид долго разглядывал одну очень изящную статуэтку. Статуэтка изображала танцующую балерину в пачке, с высоко поднятой ножкой. Обеими руками придерживая балерину за талию, над ней низко склонился партнер: казалось, вот-вот поцелует.
«А что, если здесь у него была Алла? » — подумал Леонид. И вся обстановка вдруг приобрела для него совершенно другое значение. Конечно, в такую квартирку девушка охотнее пойдет, чем в аудиторию с матрацами на полу или даже в общежитие. Совсем молодой парень, а уже комната в Москве. Интересно, папаша достал по блату или просто снимает сынку? Да и барахлишко куплено не на студенческую стипендию. Вон Прокофий Рожнов — поэт, тяжелую житуху мыкал, а в общежитии казакует. Что он, меньше имеет права на внимание? Некому за него словечко замолвить в горсовете...
— Председателя нет? — в то же время слушал он голос Курзенкова. — В райком вызвали? А заместитель? Можно его на минутку? Кто просит? Из профкома театрального института.
С минуту в телефонной трубке слышался легкий шум, стоявший где-то там далеко, в фабричном комитете «Большевика». Затем, видимо, кто-то ответил, потому что Курзенков полностью представился, заговорил с какими-то новыми, рокочущими и в то же время простоватыми нотками. Леонид, как и Шатков, с волнением навострил ухо.
—... Я вас понимаю, товарищ Пигалев. Но ребята совсем подбились. Попросту говоря, им шамать нечего. Поступают к нам в институт... очень способные. Через несколько лет будете ими любоваться на сцене Малого, Камерного. Да, да! — Курзенков весело, сообщнически подмигнул «художникам»: мол, вот за кого вас приходится «продавать». — Что вы, говорите — водка? Поллитровку пронесли? Бе-зо-бра-азие! Ну, эти не такие. Что вы! Эти и нюхать ее не могут, сразу рвет. Ха-ха-ха! Кроме сельтерской, ничего. Вам? Хорошо. Благодарствую. Понимаю, понимаю. Ладно. — Он опять раскатился чуть рокочущим, театральным смехом. — Право слово, можете их там же в монахи записать.
Положив трубку и все еще улыбаясь, Курзенков вынул из кожаной папки лист розовой почтовой бумаги, сел писать.
Леонид вдруг покраснел, прикусил губу. Зачем он сюда пришел? У кого он просит помощи? Как он мог согласиться? Стало невыносимо трудно оставаться в этой нарядной комнате, он заерзал на стуле.
Курзенков мельком покосился на него, продолжал строчить пером.
— Держите, — сказал он, протягивая Леониду записку, глядя прямо в глаза. И тому вновь почудилась в его манере, тоне благодушная важность, снисхождение человека, стоящего гораздо выше таких мелочных нуждишек. — Ступайте в ночь и, как говорится, вкалывайте.
— Спасибо, Илья, — поблагодарил Осокин и крепко и простецки пожал ему руку. Он боялся, как бы у него не прорвались истинные чувства.
Курзенков проводил «художников» до двери. Они сбежали по крутой лестнице с запахом щей, стертыми ступеньками, миновали дровяные сарайчики и наконец попали на улицу.
Некоторое время молчали, дружно шагая в ногу, словно хотели побыстрее уйти от этого дома.
— Все-таки не лежит у меня к нему душа, — вдруг решительно сказал Шатков, — Как-то не по-товарищески выходит. «Бла-го-дар-ствую», — передразнил он баском. — «Можете их в монахи записать». Попался б ты мне на «воле», я б тебе показал монахов. Перекрестил бы дрючком со всех сторон.
Он не назвал, о ком ведет речь, но Леонид догадался: о Курзенкове. Этим-то Ванька и был ему дорог: все прекрасно понимал, чувствовал, и мысли их часто совпадали. Значит, и он уловил в Илье тон снисходительного покровительства? Леонид охотно кивнул, предложил:
— Давай порвем его записку?
— Стоило б.
— Без его милостей не обойдемся? Найдем другую работенку.
Шатков подумал.
— Это еще искать надо. Хрен с ним, Ленька. Как с фраерами поступали? Кошелек нельзя свистнуть, так хоть пачку папирос.
В конце второго квартала, у чугунного столба показалась остановка. Сутулый москвич в парусиновом пиджаке, в ожидании трамвая, читал задравшуюся на ветру газету. Шатков вдруг словно вскользь обронил:
— А он ударяет за Алкой. Заметил?
Слова Ивана вызвали в душе Леонида новую бурю.
Именно об этом думал сейчас и он сам. Стало быть, не случайно Курзенков и Алла оказались вместе на Мясницкой?
Фотография ее дочки поначалу ошеломила Осокина; пожалуй, больше всего его задело то, что Алла скрыла свое материнство. Зачем? После долгих раздумий Леонид вынужден был признать, что Алла перед ним ни в чем не виновна. Она полюбила и, как положено, вышла замуж. Он же, например, с Лизкой Ёнкиной сошелся из самых низменных побуждений, заранее зная, что связь их долго не продлится, и лишь однажды, желая кому-то подарить свою силу, молодость, вдруг по-шальному подумал: а не жениться ли? Нет, обаяние Аллы не померкло в его глазах, ребенок не мог послужить причиной разрыва. Наоборот, Леониду отчасти даже казалась интересной мысль, что теперь он вроде бы отец. Вот когда она ушла с Курзенковым и он невольно стал свидетелем ее обмана, что-то сдвинулось в его представлении о молодой женщине. Да, она была, женщина, уже кому-то доступная, опытная в любви, для которой брак перестал оставаться тайной, и она уходила куда-то с другим — может, к нему домой. И Леонид почувствовал, что смотрит на Аллу по-новому. Ее манера держаться, ужимки, смех, вдруг ускользающий взгляд приобрели оттенок порочности.