Оправдываться было бесполезно, и Леонид загадочно прищурил правый глаз:
— Сказал бы кто, да зарок дал молчать.
— Ну и летел ты! Как Тунгусский метеорит.
— Это я хотел узнать, крепкие ли у тебя нервы. А ты тут чего?
— Как шею не сломал на лестнице! — в тоне «розыгрыша» продолжал Подгорбунский, словно не заметив обращенного к нему вопроса, и улыбкой пригласил стоявшую рядом девушку потешиться вместе с ним.
Вторично Леонид не собирался попадаться на ту же удочку. Он принял самый беспечный вид (вот так бы надо было держаться и наверху с девчонками!), смеясь, проговорил:
— По какому вопросу тут был я, ты не знаешь. А я вот своими двумя вижу, как кое-кто кое с кем любезничает.
Подгорбунский вынужден был перейти к обороне:
— Знакомую встретил.
Брось заливать: «зна-акомую». Говори правду: сестру. Надуть хочешь?
Засмеялись все трое. Собеседнице Подгорбунского, как пригляделся Леонид, перевалило за двадцать пять. Худая, с низкой плоской грудью, длинным лицом, она ничем бы не задержала на себе внимание в толпе. Рыжеватые, коротко обрезанные волосы ее тоже были плоские, прямые и тускло отсвечивали под слабенькой лампочкой. И тем не менее что- то приятное было в ее облике — пожалуй, спокойствие, чувство достоинства. Ни на губах ее, ни на бровях, ни на худых щеках не виднелось и следа косметики. При взгляде на эту не юную студентку почему-то вспоминалась скромная районная учительница, до полуночи засиживающаяся над синими тоненькими тетрадками.
— Откуда вы? — вдруг спросил ее Леонид.
— Пермячка, — улыбнулась она.
Зубы у нее тоже были некрасивые — крупные, желтые, но улыбки совсем не портили.
— Ты и тут хочешь роман закрутить? — сказал ему Подгорбунский.
— Тут не стану, — ответил Леонид. — И чтобы тебя успокоить, смываюсь.
И, кивнув сперва знакомой Подгорбунского (этому Леонид уже научился), а затем ему, отправился к своему корпусу.
Когда парочка осталась позади, он перестал улыбаться, помрачнел. Отыскать Аллу не удалось. Шастать по корпусам — дохлое дело, вон их сколько, а девки везде — змеи. Притом еще неизвестно, живут ли на Гознаке студентки рабфака искусств? У них, кажется, общежитие где-то на Самотеке или в селе Алексеевском. Уж лучше просто зайти на Мясницкую.
Дни складывались в недели, а у Леонида все оставалось по-прежнему. Минуты решимости сменялись полным безверием: страстно желая встречи с Аллой, он в то же время боялся этой встречи и все оттягивал и оттягивал посещение рабфака. «Некогда Лекций много. К Прокофию Рожнову тоже вон нет времени заглянуть».
Втайне Леонид надеялся, что Отморская отыщет его сама.
XX
Занятия действительно с головой захватили Осокина, не оставили и минуты свободной.
В пять часов дня служащие покидали Наркомпрос, громадное здание затихало, а уже час спустя студенты заполняли отведенное им помещение на втором этаже.
Кто-нибудь из первых пришедших открывал форточки, чтобы хоть немного проветрить аудиторию, пропитанную сухой пылью, сургучом и тем отстоявшимся запахом людей и разбухших подшивок, который присутствует во всяком учреждении. Шумная, говорливая молодежь заполняла гулкие торжественные коридоры со множеством дверей, тускло глядевших табличками, высокие просторные кабинеты, и занятия начинались.
На первой лекции Леонид чувствовал себя примерно так же, как и на уроке в Основе, — репьем в цветах. Он еще раз остро пожалел, что согласился учиться в институте, надо бы настоять на третьем курсе рабфака — там был свой брат от станка. Здесь же за конторскими столиками сидела сплошная интеллигенция. От сознания, что залез «не в свое корыто», Леонид большую часть лекции прохлопал, каждую минуту боясь, что его вызовут к доске и он опозорится, обнаружив перед аудиторией полное невежество.
Он очень обрадовался перемене, заторопился в коридор, закурил. Хоть пяток минут побыть в безопасности. Хотел подойти к Аркадию Подгорбунскому, но тот вместе со своим другом Андреем Васильковым зубоскалил с девушками.
Рядом с Леонидом незаметно очутился Кирилл Фураев. Фураев, единственный из всех студентов, был в юфтевых сапогах, в прочной, новой синей спецовке. Однако держался так, словно щеголял отлично сшитой парой. «Хозяин положения» — вот что приходило на ум при взгляде на его уверенную, коротконогую фигуру с длинным торсом. Соломенные волосы падали на крупный, покрытый веснушками лоб Фураева, карие глаза смотрели умно, с какой-то веселой, ядовитой искрой, нижняя тонкая губа упрямо вылезла вперед. Он толкнул Леонида локтем, сказал, словно был его старым другом:
— Видал, какие рыбки плавают?
Большинство студентов, заполнивших коридор перед «аудиторией», составляли девушки. Это были не те крепкие большерукие девушки, которых Леонид привык видеть в Основе, а девушки с тонкими, нежными профилями, модными прическами, изящно, со вкусом одетые. О таких он лишь читал в книгах. Смотрели они томно, поражали воспитанностью и разговаривали на чистом литературном языке, употребляя целый ряд непонятных для него слов — вроде бы русских и в то же время не русских. Многие бегло перебрасывались фразами по-французски, по-английски. Большинство девушек, несмотря на холеные руки, грациозные жесты, старались держаться как можно проще, «по-свойски».
— Настоящие белорыбицы, — усмехнулся Леонид, с большой приязнью покосившись на Фураева. — Сплошные невесты.
— А что? Хоть сейчас женись. Думаешь, не пойдут, хоть и знают, что, кроме вот этой рубахи да пустого кошелька, у тебя ничего за душой? Еще как! Знают: за нами будущее.
— Откуда действительно такой... садок с породистой рыбой?
— Другого такого, пожалуй, по всему Советскому Союзу не сыщешь. В нашем институте собрались сплошь сливки общества: детки бывших дворян, чиновников, купцов. Слыхал, как стригут по-иностранному? Куда нам угнаться! Я был в Мосгороно, в райкоме партии, спрашивал: какая установка? Знаешь, что ответили? Де в вашем «церковнославянском» заведении особые условия приема. Куда девать интеллигенцию? Не закрывать же перед ней двери? Используем, мол, ее знания, перекуем в полезных специалистов. Ну а к ним решили добавить рабочей кости: для оздоровления коллектива.
Леонид присвистнул:
— В-о-о когда я раскумекал, почему Эльвира Васильевна меня в институт тянула! Везде конкурс, а сюда чуть не на аркане!
И он рассказал о том, как поступал.
Фураев посмеялся.
— Нет, я сам подал заявление. Европу мы перегоним скоро. Главным противником нашим будут Соединенные Штаты, а язык, обычаи врага надо знать назубок, этому еще учил самый деловой из царей романовской династии Петр Первый. Обком путевку дал охотно — похвалили. В этот институт действительно нужна прослойка от станка. Пускай мы сейчас знаем меньше этих дамочек. Овладеем языками и еще за пояс заткнем эту мармеладную публику.
Кто-то нажал на кнопку электрического звонка. Студенты потянулись в аудиторию: начиналась новая лекция.
В том, что он «заткнет за пояс» «мармеладную» публику, Леонид весьма и весьма сомневался: в этот же первый день он убедился, что заниматься ему придется не меньше, чем в средней школе. Вот чертова доля: вечно нагонять свою группу!
В душе Леонид считал себя начитанным, а тут вдруг обнаружил, что не знает множества писателей, философов, ученых с мировыми именами (как не знал и художников), отлично известных студентам. «Если, — размышлял он, — знания представить в виде стога сена, то мои — пучочек, надерганный там и сям».
Семинара по основному предмету — немецкому языку — Леонид ожидал с внутренним трепетом. Высмеют, ох высмеют, потому что заслужил: лодырничал на уроках Маргариты Оттовны.
Преподавательница была совсем молодая, лет двадцати трех — хорошенькая, широкобедрая немочка, голубоглазая, с белокурыми локонами, в шелковой блузке, открывавшей нежную шею, в модной юбке в клетку, — ничего похожего на школьную Маргариту Оттовну.