— Гутен таг, — поздоровалась она, слегка покраснев, и сообщила, что зовут ее Виолетта Морисовна.
Она легко краснела, смотрела приветливо, говорила мягко, однако Леонид лишь позже оценил твердость «немочки», педантичную настойчивость. Сейчас он с острым сочувствием подумал: как же она будет преподавать? Здесь добрая четверть студентов старше ее. Вообще, лучше бы учительница была в возрасте Маргариты Оттовны. Перед той и засыплешься — класс не засмеется: «так и надо». А тут со стыда сгоришь. За этой в пору ухаживать, и не будь Леонид влюблен в Аллу Отморскую, он, возможно, с первого занятия положил бы свое сердце к ногам Виолетты Морисовны. Впрочем, вскоре он узнал, что она состоит в счастливом браке и даже находится в интересном положении.
— Давайте приступим, — слегка краснея, твердым голоском сказала Виолетта Морисовна и, открыв курсовой журнал; стала вызывать по списку, знакомиться со студентами, проверять знания. Вопросы она задавала на родном языке, и отвечать ей старались по-немецки; некоторые делали это без затруднений.
«Вот и подкатило», — подумал Леонид с внутренней насмешкой над собой. Он старался принять непринужденную позу, то облокачивался на стол, то откидывался на спинку стула и сам не замечал, что все время ерзает. Чем лучше изъяснялся спрашиваемый студент, тем более убитым чувствовал себя Леонид.
Аркадий Подгорбунский отвечал уверенно, хотя два раза и сбился. Зато держался свободно. Его друг Васильков блеснул основательными знаниями. Близорукая, сутулая девушка пустилась с Виолеттой Морисовной в разговор, и преподавательница, слушая ее, одобрительно кивала красивыми белокурыми локонами.
«Куда сунулся, обалдуй? — с легкой злостью спросил себя Леонид. — Все гоноришься. Фигурой себя считаешь. Жалко — Маргариты Оттовны нет, хоть бы раз посмотрела, как жизнь высекла одного из ее лоботрясов. Поделом*.
— Осокин! — громко назвала его фамилию Виолетта Морисовна и вопросительно оглядела студентов.
Леонид поднялся.
— Шпрехен зи дойч?
— Найн, — покраснев, ответил он.
Ему стыдно стало за это «найн». Кретин. «На-а-айн». Будто он кроме этого слова знает еще целую кучу!
— Лезен зи венигстенс? Ферштеен зи, вейн ман зих ан зи вендет?
О смысле слов преподавательницы Леонид догадался. Слова «лезен», «ферштеен» он каким-то чудом вспомнил. Виолетта Морисовна спрашивала: читает ли он по-немецки, понимает ли, когда к нему обращаются?
Нахмурив брови, он решительно проговорил:
— Кончил я всего восемь классов, на завод пошел. Но и за восемь классов курса не знаю. Словом... плохо учился, и всё.
Он сел на место с твердым намерением не подыматься, чтобы преподавательница ни стала спрашивать. В голове почему-то промелькнуло идиотское четверостишие, которое нерадивым ученикам немецкого языка вроде него заменяло «презенсы» и «имперфекты»: «Их бина, дубина, полено, бревно. Что Ленька скотина, все знают давно». К атому примешалось сознание того, что, видно, никогда не стать ему образованным человеком.
— Зольхес темперамент! — как бы про себя отметила Виолетта Морисовна: голос ее прозвучал спокойно и холодно.
«На рабфак надо было. На рабфак», — беззвучно шептал Леонид.
Плюнуть на все, встать и выйти из аудитории, как он поступил в школе, когда его сразу после колонии посадили в седьмой класс? Нет. Он уже не Охнарь и вторично такой фортель не выбросит. Просто завтра поутру явится в канцелярию и скажет: вот вам хомут и дуга, а я вам больше не слуга. Или переводите на третий курс рабфака, или — прости-прощай, и если навсегда, то навсегда прощай — подамся на завод.
Долго еще Леониду стыдно было поднять голову: все казалось, что однокурсники подсмеиваются над его невежеством.
После опроса Виолетта Морисовна, по-прежнему сохраняя безулыбчивую серьезность, словно подчеркивая, что, несмотря на молодость, она будет требовательна, сказала, что разобьет студентов на две группы: слишком у них разнятся знания.
В первую, сильную, вошло трое приволжских немцев, австрийский эмигрант, большинство евреев, томные девушки с модными прическами. Во вторую, слабую, — все остальные студенты курса. Леонид не сомневался, что он будет заключающим в этом многочисленном отряде. Неужели так всю жизнь? Самому противно. Вместе с тем разделение факультета на две группы весьма ободрило его: все-таки легче. Он отмстил еще нескольких «мужиков», знавших немецкий язык не намного лучше его. Нешто попробовать потянуться за ними? Хоть один семестр. А уж если не одюжит...
Да и все равно сейчас Эльвира Васильевна не отпустит: где тонко высмеет, где ободрит, — он раскиснет, как студень, и уйдет ни с чем.
В конце лекции Виолетта Морисовна разрешила себе ласково улыбнуться студентам и первая вышла из аудитории.
— Хороша дамочка, — подмигнул ей вслед Подгорбунский. — Интересно: замужем?
Вихрастый парень с плотно прижатыми к черепу ушами строго, с подчеркнутой серьезностью отчеканил:
Брак между преподавателями и студентами института новых иностранных языков запрещен специальной буллой папы Римского.
— Похоже, что наша фрау Штудман не меньше трепетала на лекции, чем мы сами, — сказала женщина в очках. — Молоденькая. Только начинает преподавательскую работу. Сорваться боялась.
«А мине от етого не лекше», — словами анекдота подумал Леонид.
Кто-то пустил слух, что на последнем курсе все лекции придется изучать на немецком языке, «Коммунистический манифест» еще в этом семестре читать в подлиннике. Последняя весть и заставила Леонида вздрогнуть и обрадовала: во-он как зашагаем! Какими ж станем через год?
XXI
Не было в институтской программе предмета, в котором бы Леонид свободно разбирался: он не знал основ. Правда, со многими дисциплинами он знакомился впервые, и ему надо было только внимательно слушать в аудитории, аккуратнее вести конспекты лекций. Это Леонид и старался делать.
Мешало отсутствие учебников. Он обегал пол-Москвы, пока сумел купить историю Преображенского, курс политэкономии. «Имперфект» вообще случайно захватил у букиниста. Да что учебники? Почти невозможно было найти общих и школьных тетрадей, простых ручек: за ними неделями приходилось гоняться по магазинам канцелярских принадлежностей, по палаткам.
В общежитии Леониду редко удавалось захватить место за столом: слишком много толпилось желающих готовиться к лекциям. Стулья брались в очередь, чуть не с бою. Большинство студентов занималось, сидя на кроватях, положив на колени чемоданчик, папку или просто учебник. Счастливчики, жившие у окон, приспосабливали для этой надобности подоконники.
Просыпалось общежитие затемно. К стеклам почти беззвучно липли капли промозглого октябрьского дождя, вдали, за широченным темным пустырем, тускло горели предрассветные, затянутые мокрядью огни Москвы, а в разных концах комнаты-цеха с тощих подушек уже подымались лохматые головы. Заспанные фигуры, качаясь, зевая, брели в уборную, в умывальник, и дверь на тугой пружине открывала беспрерывную стрельбу: это вставали студенты, которым дальше других приходилось ездить на трамвае в свои техникумы, институты.
Подслеповатое октябрьское солнце не успевало высунуть голову из утренних облаков, а сотни здоровых молодых глоток уже подымали галдеж, смех, резко вспыхивали стосвечовые электрические лампочки с щитками-отражателями, всюду трещали железные койки, стучали, шаркали подошвы об пол. Те, кто шел во вторую, третью смену, пытались с головой закутаться в одеяло, прятали голову под подушку; большинство поднималось, понимая, что лучше сесть заниматься, чем без толку ворочаться на кровати. И лишь некоторые богатыри беззаботно спали, да еще подхрапывали: у тех хоть открывай над ухом орудийную пальбу.
За столиками наскоро завтракали всухомятку: зачастую куском хлеба, густо посыпанным сахарным песком, запивая это яство холодной водой из собственной кружки, которая потом тщательно пряталась в чемодан под кроватью. А иногда так и обедали.