Вот и выложенная плитами набережная. Ветер ударил в бок, пробрался сквозь свитер, пиджак. Леонид сунул руки в карманы, зябко поднял плечи. Ледяные волны, смутно белея накипью пены, тяжело бились о гранитный берег, взлетали шипящими брызгами. Вот бы когда Леониду пригодилось пальтишко. Попался бы ему этот ворюжка зачуханный! В милицию бы, конечно, не повел, черт с ним, пускай живет, но морду бы начистил, отбил бы охоту красть у своих.
Мысли его неотступно вертелись вокруг Аллы Отморской, он гнал их, старался сосредоточиться на чем-нибудь другом. «Ботинки-то новые не удастся купить, — мелькало у него. — Пальто сосет». Минуту, две он шел, ни о чем не думая. «А парк, наверно, наполовину облетел». Шурша ногами по листьям, глянул Леонид в темень, на ту сторону реки, где раскачивался, гудел Нескучный сад. «Ну зачем ей было врать? — вдруг мысленно воскликнул он, возвращаясь к думам об Алле: так человек боится задеть больной палец и на все им натыкается. — Нравился я ей хоть немножко или морочила голову? Неужто просто... развратница? » (Ему было и больно и сладостно поносить Аллу, а себя считать оскорбленной жертвой).
Он все шагал в сторону Крымского моста, ничего не замечая вокруг. Как меняются взгляды: он, Охнарь, — против воровства! Стал собственником? Жалко? Э, кой черт! Жулье и в самом деле мешает учиться, работать...
«Вот я тут шастаю без клифта, зябну, а что она сейчас делает? » — вдруг подумал Леонид, отбрасывая все то, чем хотел себя отвлечь от занозившей сердце тоски.
И его охватила мучительная ревность, сознание покинутости, бессилия. Он почти бежал, не чувствуя больше сырого промозглого ветра, мелких редких капель, то ли приносимых от реки, то ли падавших с черно-мраморного, затянутого ночными облаками неба. Перед ним вдруг возникла Аллочка Отморская: верхняя, чуть припухшая губа, блестящий, настойчивый, лукавый взгляд серо-черных глаз, шея с родинкой, чуть полнеющее, подвижное, гибкое тело и эти нежные, почти не заметные, как бы нечаянные, но очень тонко рассчитанные прикосновения рук. И теперь она целует, ласкает другого, самодовольного, будущую знаменитость. О-о-о-о! Есть ли на свете большая пытка, чем знать все это? Проклятье, проклятье!
Разрушив все мысленные преграды, Леонид нарочно растравлял себя самыми мучительными картинами. Вот и подарил себя Алке, завеликодушничал: удочерит, видите ли, ее ребенка! Нужен он ей, как летом варежка. Что он из себя представляет? Обыкновенный неотесанный парень, бывший блатач, липовый художник, которого по рисунку даже на первый курс рабфака не приняли. Ей же нужен талант, покровитель. «На все пойду, а выйду на столичную сцену», — вспомнил он ее слова.
В жизни, оказывается, всего надо добиваться. Конечно, не за счет соседа... как Аркадий Подгорбунский («Ну и сучий хвост! »). Схватишь с неба звезду, тогда любая за тобой побежит... Погоди, нужно ли, чтобы в тебе ценили заслуги, а не человека? Пожалуй, любовь — не то. Потянулись один к другому — трактором не растащишь. Полюбили... Да ну его к черту — копаться в философии! Бывает ли предел человеческого страдания? Сколько горя могут выдержать одни плечи? Не слишком ли много пинков отпустила судьба на его долю?
Холодная, наверно, вода? Леонид вдруг очнулся и увидел, что стоит на самом краю гранитной набережной, вперив пронзительный взгляд в тяжелые, бледно-пенистые на гребнях волны. Лицо его было мокро. Брызги? Он вдруг почувствовал, как резок, пронзителен ветер, дующий с реки. Аспидно-черная, вздувшаяся река яростно кидалась на закованный берег, с шипением вытягивала чудовищные языки, стараясь слизнуть все, до чего доставала. Леонид дрожал, зубы чуть не стучали. «Разве такой, как я, утонет? Все равно выплыву, только еще хуже озябну».
Он круто повернулся и зашагал обратно к общежитию. Вот это и есть жизнь? То, что люди называют самым ценным даром? Плевать на этот дар! Сколько раз он мог его потерять — с голодухи, от самосуда обкраденных базарников, под колесами экспресса. Зато не мучился бы...
И Леониду вдруг представился огромный мир, и он в нем — крошка, гонимая земным, планетным ветром. Над его бедовой головой летит запеленатая в облака луна, течет неумолимое время, вокруг толпами ходят озабоченные своими делами люди, и никто и ничто не может помочь его великому горю. Вот так пролетят институтские годы, сгорбится спина, побелеют кудри. Где-нибудь в небольшом городке вроде Основы будет он, старый бобыль, обучать ребят немецкому языку, отлично зная, что за его спиной школяры так же беззлобно над ним потешаются, как некогда он с одноклассниками потешался над Маргаритой Оттовной. А впереди погост... Скверная штука — родиться на белый свет и терзаться множеством неисполнимых желаний. Но что значит голодуха, тюремная неволя, даже неудача с живописью перед отвергнутой любовью? Давно ли он ни во что ставил девчонок, считая, что всем им цена — червонец? Вот и наказан. Она единственная, кто мог бы вылечить его язву, насмеялась над ним.
Давило виски, ломило сухие глаза, грудь будто сковала ледяная глыба: кажется, вздохнуть нечем. Ни мысли, ни желания. Безысходная мертвая тоска, и больно душе, больно, больно... Хоть бы простудиться, что ли? Везет же другим — помирают.
Леонид расстегнул пиджак.
Впереди выступили огни Гознака. Бесчисленные окна фабричных корпусов нагло разрывали тьму, и казалось, что фабрика работает. Леонид брел угрюмо, не разбирая под ногами тропинки. Обо что-то споткнулся, угодил в лужу, чуть не упал, со злостью выругался.
Как же складываются судьбы людей? Почему одним пампушки, другим колотушки? Когда Курзенков уводил от него Алку, он, Ленька, вынужден был приходить к нему, чтобы устроил на кондитерскую фабрику «Большевик».
Идиот, идиот! Все неудачи, грехи себе прощает, а этого не может простить. Как же небось они хохотали над ним, простофилей и дурачком. Леонид замычал, словно у него сразу заныли все зубы в нижней челюсти.
Кто все-таки баловни судьбы? Умницы? Таланты? Или просто ловкачи? Широким надо быть или, наоборот, изворотливым? Что же, в конце концов, управляет миром: добро или зло? Торжествует ли правда или ее только вечно ищут?
Где Гознак? Леонид остановился. Только что огни были перед носом. Фу-ты, проскочил. Куда это он забрался? Не мост ли Окружной железной дороги впереди? Где-то во тьме кобель лает. Хрен с ним, еще разбираться! Пора в общежитие — кажется, слава богу, ноги промочил. Надо еще позаниматься... нет, лучше на боковую.
Некоторое время он шел, выбирая дорогу, затем погрузился в прежние думы, еще раз проскочил общежитие и наконец почувствовал, что смертельно устал, разбит, хочет спать... Сон у него теперь был тяжелый, короткий.
Никогда еще, пожалуй, Леонид столько не занимался. Особенно тщательно вел конспекты на лекциях, читал не только учебники, но и подсобную литературу, а так как достать ее было негде, то каждый день ездил в Ленинскую библиотеку. Его общие тетради на какое-то время стали образцом записей, и на курсе на него смотрели как на очень работоспособного парня. Даже Виолетта Морисовна, которой он толково перевел с немецкого целую страницу, почти без запинки ответил «плюсквамперфект», «футурум айнс», теперь благосклонно отвечала на его приветствия.
А все объяснялось тем, что Леонид панически боялся свободного времени. Как он ни чернил Аллу Отморскую, стоило ему остаться одному, как она немедленно появлялась перед ним: с лукаво косящими глазами, с улыбающимся ртом...
Ему бы искать забвения в шумной компании, но кто в таком состоянии не замыкается в себе? Леонид перестал ходить в угол к Фураеву, на переменах в Наркомпросе отбивался в сторонку и даже избегал Шаткова.
— Какой-то ты стал чумной, — в один из вечеров, перед тем как лечь спать, заботливо заговорил с ним Иван. — Почернел, и взгляд... будто на тебе кто чечетку отбивал. Простудился?