Долго еще друзья перебирали в памяти колонистов. Из воспитателей больше всего толковали о Колодяжном, Ганне Петровне, которую очень любила Юля. Где они теперь были — не знали и Кулахметовы. О заведующем никто не вспомнил: люди, не оставившие своей деятельностью яркого следа в жизни, напрочь выбывают из сердца.
Наступило минутное молчание. Леониду с удивительной яркостью вспомнился березняк, сосны вокруг колонии, всегда наполненные ликующим птичьим гомоном, пересвистом, щебетаньем. А поездки на лошадях в ночное, где пекли ворованную у селян картошку, а купание на зорьке в слюдяном, дымящемся, розовом пруду! Какое, в сущности, чудесное, неповторимое время было, если подумать! Сражения между ребятами на «шпагах» — ореховых палках, вздохи по девчонкам! Юность, юность, что ты только не украсишь: богатые хоромы и жалкие лачуги одинаково сияют в твоем свете. Каким же он, Охнарь, был непроходимым индюком, когда отлынивал от работы, мечтал обокрасть кладовку и «нарезать» из колонии. Вот уж действительно бог ему заместо головы ум в пятки вложил! Но теперь даже и свое «дуроломство» он вспоминал с улыбкой. Что возьмешь с пустой торбы? А такая у него башка была.
Юля сощурилась, сладко, мечтательно протянула:
— А хорошее было времечко?
— Сто лет проживу, а не забуду колонию, — сказал Юсуф и радостно и многозначительно покосился на жену, словно напоминая ей о том, что было известно и дорого лишь им двоим.
— Я там человеком стал, — негромко сказал Осокин.
Все растрогались и великодушно готовы были забыть оплеухи и колотушки, которые жизнь всегда и везде не забывает щедро раздавать как взрослым, так и детям. Зеленая скука, временами овладевавшая в колонии, однообразность пайка, отрезанность в лесу и страстные мечты вырваться «в большой мир» — все теперь казалось ничтожным перед испытанными радостями.
Незаметно время подошло к трем пополудни, и Леонид проводил Кулахметовых на поезд: ему тоже пора было в институт, на занятия.
Ехали они купированным. Леонид усадил их, помог рассовать вещи по верхним полкам. На прощанье поцеловался с Юсуфом, с засмеявшейся Юлей, чмокнул вдруг замахавшую на него сердито ручками Мусеньку.
— Скажи нам, Леня, напоследок что-нибудь по-немецкому, — весело попросила Юля, видимо не особенно веря в его, знание иностранного языка.
Пожалуйста, я теперь как ученый дрозд. Ауфвидерзеен, ди фамили Кулахметоф. Фатер, мутер унд кляйн киндер. А вот как «счастливого пути» — еще не знаю.
Юля засмеялась, словно Леонид сказал что-то забавное: кажется, она убедилась, что Охнарь не врет, действительно учится в институте. Юсуф слушал своего друга с гордостью, словно это он сам произносил немецкие слова.
Проводник попросил провожающих покинуть вагон.
В тамбуре Юсуф смущенно вложил Осокину в карман тридцатирублевую купюру.
— Прости, друг, мало даю, — проговорил он, обняв Леонида за плечо. — Курорт вытряс. Не обижайся.
— Что ты! — сунул ему Леонид обратно деньги. — Как не совестно? Я стипендию получаю.
Юсуф не в шутку обиделся:
— За что не уважаешь, Леонидка? Мы с Юлей работаем. Кончишь институт, отдашь. Не обижай, бери. Тебе пальто покупать надо.
— Ну, спасибо, хан.
— Такой разговор люблю. А то загордел, Охнаришка. Немец.
Они еще раз обнялись.
Поезд тихо тронулся. В купе к стеклу приникло личико Муси со сплющенным носом, — она уже смеялась и махала ручкой. Долго махала Леониду и Юля. Самого Юсуфа он больше не увидел. Метров десять Леонид шел рядом с убыстрявшим ход вагоном, затем отстал. Ощущение было такое, словно он проводил родственников. Да разве не друзья всегда были его родней?
«А красивая баба Юля, — подумал Леонид. — Такую поискать среди наших томных институтских модниц».
Лицо, плечи Осокина секла ледяная крупа. Гонимая ветром, она катилась по перрону, скапливалась у киоска, у ног миловидной девушки в синем пальто, что стояла за фонарем возле пустого, недавно прибывшего состава, липла к ее двум чемоданам. Девушка пристально, с надеждой вглядывалась в сторону вокзала, видимо кого-то поджидая, и вид у нее был обиженный, беспомощный. Носик ее покраснел от холода, покраснело ушко под мягкой прядью светлых русых волос, она едва заметно передергивала плечами.
Леонид очень внимательно на нее посмотрел, прошел мимо и вдруг вернулся.
— Вы что тут стоите?
Возможно, девушка видела, как он провожал Кулахметовых, и приняла его за подносчика вещей. Или ее насторожил его вид: валит ледяная крупа, а он в пиджаке, надетом на свитер, с голыми красными руками.
Она испуганно прижала к груди скромную кожаную сумочку, наверно с деньгами. Глаза у нее были с голубинкой, брови темнее волос, с золотистым отливом.
В другое время Леонид ушел бы, а то и выругался. Сегодня он был растроган встречей с колонистскими друзьями, подогрет пивом, да и чем-то задела за сердце эта девушка. Стоит как брошенная. Впервые в Москву приехала? Кого- то ждет?
—Может, вам помочь? — предложил он.
Она опять промолчала. У нее был вид перепелочки, которая вдруг увидела, что рожь, в которой она пряталась, скошена и вокруг голое поле. Провинциалочка? Мама насталяла опасаться незнакомых? Вот такие-то и служат добычей для жулья. Глядишь, и на нее найдутся ухари. Надо помешать.
— Вы меня боитесь? — сказал он и рассмеялся.
Улыбнулась вдруг и девушка, глаза ее блеснули застенчиво, и Леонид обнаружил, что она удивительно хорошенькая.
— Вы впервые в Москве? Деться некуда?
— Нет, — решилась наконец она вступить в разговор. — Я здесь живу.
Этого Леонид не ожидал. Вопросы по намеченной программе кончились, новых у него больше не нашлось, и он лишь пробормотал:
— Чего же... домой?
Девушка вновь не ответила. Как будто она одумалась я пожалела о том, что заговорила с незнакомым, подозрительным парнем. Было в ней что-то домашнее, располагающее к откровенной беседе, и казалось, что от ее теплых губ пахнет яблочным пирогом, сливками, а среди вещей у нее лежат чистенькие полотенца с вышитыми инициалами.
— Вас, девушка, кто-то должен был встретить? — найдя новую тему, заговорил Леонид. — Мама? Дядя? Словом, давайте, я помогу вам поднести чемодан. Вы на какой улице живете? На трамвае вам, на автобусе?
— Я у Пышкина огорода квартирую. У знакомых. — Девушка не выразила никакой готовности принять услуги Леонида.
— Это где — Пышкин огород? Москву я знаю плохо, сам живу тут первый год. Вам каким транспортом ехать? Мое дело доставить оба чемодана на площадь. Не беспокойтесь, донесу, не привыкать.
Он хотел взяться за ручки чемоданов. Девушка смущенно покраснела, сделала протестующее движение: видимо, ей не хотелось, чтобы Леонид нес кладь. Он с недоумением сбил кепку на затылок, кудрявый чуб рассыпался по чистому лбу, его жесткой рукой взъерошил ледяной ветер.
— У меня... денег нет заплатить, — прошептала она.
— Да вы за кого меня приняли? — расхохотался Леонид и обрел обычную уверенность. — Не за бобика ль, сбивающего с пассажиров рубли за подноску? Мне ведь от вас ничего не надо... кроме ласкового взгляда. Видите, даже в рифму заговорил. Просто хочу помочь, не до ночи ж вам на перроне дежурить.
Он взялся за чемоданы: они оказались тяжеловатыми. Почему-то Леониду вспомнился давний случай, когда он воровал чемодан на донецкой станции, чтобы «перетырить корешу» Ваське Блину. Тот «угол» был тоже тяжелым, и Охнарь тогда с ним засыпался.
— Мне так неудобно, — говорила девушка. — Меня должны были встретить...
— Дома встретитесь.
Прижимая к груди сумочку, она шла рядом, поглядывая на Леонида с признательностью, сквозь которую еще сквозили недавние опасения.
— Теперь я знаю, девушка, — весело говорил он, слегка раскачивая плечами под тяжестью клади. — Вы меня за жулика приняли, сознайтесь. Таким я был раньше. Давно. Теперь я студент.
Он хотел было сказать, что учится в институте иностранных языков, да не сказал. Она и без того улыбалась, очевидно принимая его слова за остроту или за желание ближе с ней познакомиться.
— Почему бы это я вас приняла за... нечестного человека? — сказала она, покраснела и засмеялась. — Совсем-совсем нет.