— Помните старый уговор, Рожнов? Не утомляйте Алексея Максимовича лишними вопросами. Сорока минут вам вполне хватит.
— Лады. Сам сочинитель, знаю, что значит для писателя время.
Еще большее волнение охватило Леонида. Ему было стыдно за свой заношенный пиджак, брюки другого цвета, за отсутствие галстука, за плохо остриженные ногти: Дом уж больно особенный: Леониду никогда не доводилось в таких бывать.
У него разбегались глаза, и он боялся чего-нибудь не заметить, упустить. Прокофий смело вступил в огромную квадратную комнату; Леонида поразили книжные шкафы красного дерева, стоявшие вдоль всех стен. На полках за стеклом выстроились неисчислимые тома книг и в кожаных переплетах, и в ледериновых, и в мягкой обложке. Огромное, во всю стену, окно было наглухо закрыто серой толстой шторой, не пропуская с улицы звуков. Широкий красный с прочернью ковер покрывал паркетный пол. С белого лепного потолка спускалась блестящая люстра, разливая вокруг спокойный свет.
Навстречу парням медленно шел высокий, худой, сутуловатый человек в простеньких очках, с длинными рыжими, поседевшими усами, коротко остриженный бобриком. Он был в темно-сером костюме, в сиреневой рубахе, фиолетовом галстуке. Домашние туфли с меховой оторочкой глушили его шаги.
— Проходите, юноши, проходите, — сказал Горький низким глуховатым баском, по-волжски выделяя «о», и протянул им крупную руку: пожатие у него было крепкое. — Вы, Рожнов, верны своей привычке? Всегда с товарищем.
В его серо-голубых водянистых глазах вдруг промелькнула улыбка. Почему-то Леониду показалось — он даже готов был побиться об заклад, — что секретарь рассказал Горькому о рожновском: «Не один хрен, что ли? » Горький указал студентам на кожаные стулья, сам уселся в кресло за круглый стол, стоявший посредине кабинета и покрытый скатертью.
Рожнов слегка подтолкнул Леонида вперед, полуобнял за плечо.
— Познакомьтесь, Алексей Максимович. Это наш блатной Микеланджело.
Та же улыбка вновь мелькнула в глазах Горького.
— Не меньше? — спросил он серьезно.
— Ну... я, может, малость прибавил, — не смущаясь, ответил Рожнов. — Пускай хоть там Верещагин иль... Бродский. Знаете, какие из наших ребят таланты есть? Нам только развернуться — длинногривые умоются, как увидят.
— Умоются — это еще не так плохо, — сказал Горький, легонько проводя пальцами по длинным моржовым прокуренным усам, словно скрывая улыбку. Из-под клочковатых бровей он зорко, внимательно осмотрел Леонида. — Вас, молодой человек, и скульптура интересует? К искусству тоже самоучкой шли?
Леонид никогда не лепил и вообще даже не мечтал о ваянии. Чего Прошку надоумило сравнить его с Микеланджело? Кому загнул! Тут уж рисовать-то, наверно, разучился. Он хотел было во всем признаться Горькому — такому хотелось всю душу открыть, — да побоялся подвести Рожнова. Ну ну чего, на улице рассчитаются.
На вопросы Алексея Максимовича, откуда он, Леонид, родом, в каких краях скитался, где, как живет сейчас, Осокин отвечал сдержанно, почти односложно. Куда девались его развязность, острословие? Подавляло обаяние хозяина, обстановка? Вообще Леонид давно заметил: чем грамотнее, культурнее он становился, тем меньше «заливал» и тем больше следил за своими словами, манерами.
Возможно желая дать ему освоиться, Горький стал расспрашивать Рожнова:
— Ну, как живете, Прокофий? Альманах сдали?
— Давно в производстве, Алексей Максимович.
И Рожнов начал говорить о сборнике рассказов и стихов бывших правонарушителей и беспризорных, который брошюровали в типографии. Этому сборнику великий писатель предпослал свое предисловие, рукописи полуграмотных авторов редактировал, правил своей рукой.
В Максиме Горьком Леонид сразу заметил одну черту: он давал человеку возможность «оклематься» в своем присутствии. Странно было видеть, как этот писатель, чье творчество четыре десятилетия волновало весь культурный мир, терпеливо слушал вчерашнего преступника, вылавливая что- то ценное из его слов. Так мог слушать только человек, который глубоко интересовался людьми.
— Я уже высказывал свое мнение и устно и в печати, — заговорил он своим глуховатым баском. — Ваш сборник, несмотря на незрелость авторов, очень хорошее начинание. Он говорит о том, что на «дне» живут даровитые люди. Факт выхода сборника убедит и колонистов и заключенных в домзаках, что перед ними действительно открыты все пути к честной, полезной работе — вплоть до литературы. Сказать об этом «своим» — дело истинно товарищеской, и сделали вы это неплохо, потому что — искренне.
Горький живал в мундштук ватку, вставил папиросу. Рожнов тоже попросил разрешения закурить, запустил pyку в хозяйскую пачку, фасонисто заложил ногу за ногу.
— Ваш альманах, — продолжал Горький, не затягиваясь и выпуская и дым через плечо, — только звено в цепи. В борьбе с преступным миром советская власть далеко перегнала Европу, которая, впрочем, и не делает, попыток перевоспитать социально опасных. Буржуазные властители ничего не придумали для них, кроме каторжных работ и «мертвых домой». Недавно одна из нью-йоркских газет сообщила, что в Соединенных Штатах более двух тысяч несовершеннолетних преступников подвергались в исправительных тюрьмах немилосердному избиению за малейший проступок. Мальчиков и девочек наказывали плетьми, сажали в ледяную воду, в темные карцеры на хлеб и воду и всячески издевались, доводя некоторых до самоубийства. Специальная комиссия доложила об этом президенту Гуверу. Вывод ее был такой: несовершеннолетние преступники не только не исправлялись но, наоборот, выходили оттуда озлобленными и извращенными.
Незаметно для себя Леонид крепко сжал руками колени, удивленно покосился на Рожнова, — тот слушал, вытянув шею.
— У нас в новой России нет крупных собственников, кроме государства, — гудел басок. — Все, чем богато оно, принадлежит всем и каждому. Вот что на днях написал мне один из вчерашних тюремных обитателей. — Горький взял со стола конверт, вынул тетрадочный листок в косую линейку; прочитал: — «Теперь стало так, что человек, если хочет, найдет себе место на земле по достоинству своей силы». «Достоинство силы» — отлично сказано. Тысячи таких, как вы, — указал он длинной рукой на студентов, — убедительнейший пример сему.
Немолодая горничная в белом фартучке принесла четыре большие рюмки водки, бутерброды. Она поставила поднос на столик и вышла.
— Всякая беседа утомляет, — с улыбкой сказал Горький, — и требует подкрепления сил.
— А вы, Алексей Максимович? — спросил Рожнова
— Хозяин обязан угощать. — Он вдруг усмехнулся: очень просто и в то же время озорновато. — Не дают мне. Берегут здоровье.
Вторичного приглашения Рожнов ждать не стал, выпил рюмку, зажмурился — «ну а мы свое не бережем» — и стал жевать бутерброд с кетовой икрой. Леонид, освоившись, последовал его примеру. «На всю жизнь запомню, —думал он. — У самого Максима Горького выпивал. Скажи нашим ребятам — не поверят, паразиты! »
Горький поднялся, еще раз удивив Леонида своим ростом, шириной кости, худобой, открыл дверцу одного из шкафов. Сутулясь, бережно взял с полки маленькую, тощую книжечку, держа ее, словно птичку, своими большими узловатыми руками. Морщинистый лоб его прояснился.
— Прочитал, Прокофий, я вашу книжицу, — сказал он, вновь садясь за стол, — Извините, что в тот раз не успел. Стихи надо пить маленькими глотками, не торопясь. А то и вкуса не почувствуешь. Что я вам могу сказать? В стихах я знаток небольшой, но люблю их. Вы пишете о том, что отлично знаете, чем перемучились. Это похвально. Способный вы человек. Но будьте строже к себе, не многословьте: не всякий цветок краше от лишнего лепестка.
— Я и так «бью каждой строчкой в упор», — вскинулся Рожнов. — Это цитата из моей поэмы.
— Не хвастайтесь, Рожнов, — строго остановил его писатель. — Хвастовство — не та визитная карточка, которую следует показывать людям. Сейчас вы шагнули на широкую дорогу, вас читают десятки тысяч людей — берегите свое имя. Учитесь у всех — не подражайте никому. Слушайте, но не слушайтесь. Шагайте своей собственной дорогой и помните слова Альфреда де Мюссе: «Мой стакан мал, но я пью из своего стакана». В искусстве подобная мораль сохраняет лицо, дает право на долгую жизнь. Старайтесь, чтобы в стихах не было бородавок. Посему неутомимо пишите, беспощадно черкайте. Талант — дар природы, много раз помноженный на труд. Скороспех — везде грех. Читайте почаще Пушкина, он нам всегда учитель. Тем, кто кричит, что Пушкин устарел, не верьте: стареет форма, дух же поэзии Пушкина нетленен. И не забывайте, что литература у нас на Руси — не отхожий промысел, а дело священное, дело величайшее.