Подметки прохудились? Штаны с бахромой? Стипендии маловато? Так у всех трудности! Нельзя же думать только о себе!
Ему вспомнилось, как еще осенью, торопясь из института, он толкнул Василькова и услышал его негромкий и презрительный голос: «Неудачник». Лишь у трамвайной остановки Леонид спохватился: не по его ли адресу пущено словцо? Перед этим он рассказал Подгорбунскому, как «засыпался» на рабфаке искусств. И вот теперь ему подумалось: это он-то неудачник? Конечно, не будущий Серов или Маковский, да мало ли кто о чем в юности не мечтал? Нет: удачник он. Счастливец. В рубашке родился...
Пол на базе был мокрый, заслеженный. В ответ на просьбу Леонида переменить лыжи кладовщик молча кивнул на десяток пар, стоявших в сторонке. У большинства были оборваны ремни, у некоторых резина, а одна — треснула пополам.
— Хочешь, обожди. Может, сдадут через какой часок. А вдруг через три часка? Опять потом невесть где искать своих студентов? В памяти мелькнуло свежее, милое личико Вики Сенцовой. Хорошо бы еще с ней покататься. Но, вероятно, она уже уехала домой — ведь ее ждет муж.
И Леонид вдруг решил «закругляться». Кстати, и проголодался, обедать пора. Он расплатился, получил обратно студенческий билет и по тропке, пробитой в снегу через лед реки, пошел в общежитие.
XXIX
Близилась зачетная сессия, и Леонид Осокин, как и многие студенты, целыми днями пропадал в Ленинской библиотеке: там можно было достать любой учебник, дополнительную литературу.
В этот воскресный день он приехал в библиотеку с небольшим запозданием. Книги, которые он собирался выписать, уже захватили; заняты были и все лучшие места у окон, у настольных ламп под круглым зеленым абажуром. Пришлось сидеть на сквозняке, у прохода, возле двери.
Лишь часа четыре спустя освободились необходимые ему учебники, а вместе с ними и удобное местечко у окна. Леонид поспешно разложил на захваченной части стола свои книги, тетради с записями. Он почувствовал себя будто в отдельном кабинете и решил устроить пятиминутную передышку, чтобы уж потом засесть и «грызть гранит науки» до самого вечера.
В холле Осокин остановился перед витриной журналов, книжных новинок. Целый век он не читал ничего, кроме конспектов лекций, и с жадностью смотрел, что же интересного появилось на белом свете. Нет ли новых стихов Эдуарда Багрицкого, рассказов Алексея Толстого, Бабеля?
Внезапно он увидел Аллу Отморскую под руку с Мусей Елиной. Его с ними разделяло трое парней: народу в холле толпилось много. Подруги-рабфаковки стояли у другого конца витрины и о чем-то негромко переговаривались.
Вся кровь в Леониде, казалось, хлынула в ноги: они чугунно отяжелели.
В последний раз он видел Аллу в памятный осенний день из подъезда Главного почтамта у Мясницких ворот. Все эти месяцы старался забыть ее, убеждал себя, что Алла кокетка, распутная и за Илью пошла из расчета. «Продажная. Шмара», — мысленно оскорблял он ее. Леониду надо было как-то отвязаться от воспоминаний об Алле, и временами ему казалось, что он этого достиг. Боль от разбитой любви не походила больше на открытую рану, а скорее на занозу, сидевшую глубоко в теле: лишь когда сильно ударишь — напоминает о себе.
Вот так заныла эта заноза сейчас. Надо же было столкнуться. Скорей отсюда, пока не заметили. И мучительно хотелось глянуть в последний раз. Лицо будущей артистки показалось ему ярким, ослепительным, словно на нее навели прожектор. Не дай бог увидит. Брошенный «кавалер» — это так унизительно!
Сквозь толпу в холле пробираться приходилось медленно. А может, он и сам не спешил?
— Леня! — услышал он сзади и вздрогнул, так как и мечтал об этом окрике и страшно боялся его.
Ничего не оставалось другого, как оглянуться. Муся Елина призывно махала ему рукой. Интересно, когда подруги его «засекли»: у книжной витрины или только сейчас? Он подошел, делая вид, что очень удивлен встречей, на Аллу старался не смотреть и уголком глаза все время видел ее.
— Опять, скажешь, не заметил? — спросила Муся,
— Это ты глазастая, всех видишь.
Насколько раньше Леонид радовался тому, что Муся стала их посредницей с Аллой Отморской, за что и считал ее «мировой девкой», настолько после разрыва переменил о ней мнение. Муся казалась ему «коварной сводней»: наверно, и Илье содействовала. Сейчас она, возможно, первая заметила его, Леонида, шепнула Алке и окликнула. Наверно, ей весело разные шуры-муры разводить?
— Не думала, что ты такой хитрец, Леня!
— Вышел из доверия? Правда, я не заметил.
Почему-то он избегал говорить «вас» и по-прежнему не смотрел на Аллу.
— Притворяйся. Увидел у витрины и скорей отвернулся. Мы ведь еще в читальном зале за тобой следили.
Вот, оказывается, где его «засекли». Хорошо это или плохо? Алка всё коготки на нем пробует? Ну теперь они не подействуют.
— Даю честное комсомольское, — Леонид с неожиданным для себя спокойствием глянул прямо в глаза Отморской.
Конечно, в ее лице, фигуре не было ничего яркого, ослепительного, неотразимого, три минуты назад ему это померещилось. Правда, Алла и теперь имела над ним какую- то власть, но красота ее показалась ему парфюмерной, назойливой. Где-то в глубине души Леонид всегда с тревогой готовился к такой вот неожиданной встрече с ней. Главное — выдержать первые секунды, не выдать смятения, а там он сумеет взять себя в руки. Ему нечего опускать взгляд, это именно ей следует оправдаться в «измене» — во всяком случае, чувствовать себя виноватой. А что сейчас получилось? Отморская смотрела на него с нескрываемым интересом, весело, с приязнью, словно бы даже собираясь пококетничать. Он уже пожимал подругам руки. — сперва Мусе, - затем ей. И пожатие у Аллы было крепкое, ласковое, в нем, не ощущалось и намека на растерянность.
— Леня очень загордился, — сказала она. — Студент института!
— Будущий немец. Генос.
— Задрал нос.
Подруги рассмеялись.
Вот канарейки! Еще и острят над ним.
Проходившие студенты оглядывались на их группу, парни задерживали взгляды на Алле, и Леонид вдруг почувствовал, что ревнует ее к этим взглядам, как и прошлым летом в фойе Художественного театра. «Неужели не остыл? Жора-свистун! » Плюнуть на все приличия и смыться? Он отлично знал, что первый отсюда не уйдет.
— Загордились, по-моему, вы, — сказала он, как бы обращаясь к обеим, но относя слова только к Алле и придавая им особый смысл.
Она поняла его.
— Это всё твои выдумки, Леня. Жизнь — как спутанный моток ниток, и, пока найдешь нужный конец, не один раз ошибешься.
Как ни старался Леонид в душе унизить Аллу Отморскую, чтобы защитить себя от новых страданий, он не мог не видеть, что она еще похорошела. Темно-синее платье с белым воротничком плотно охватывало ее покатые женственные плечи, узкий лаковый пояс подчеркивал талию. Желтый гребешок в ржаво-черных волосах, казалось, горел. Щеки, утратив южный загар, приобрели неяркий, матовый румянец, посвежели, руки были холеные, с розовыми полированными ногтями. Что в Алле появилось нового? В уверенном взгляде, в улыбке проступило сознание силы, а в движениях, походке — сдержанная плавность, изящество. Прическа у нее была модная, брови, губы подкрашены почти незаметно, очень искусно. Конечно, если красоту Аллы можно было назвать «парфюмерной», как пять минут назад, черня ее, определил Леонид, то лишь потому, что молодая женщина явно не чуждалась парфюмерии...
— Заниматься пришел? — спросила она.
В ее голосе Леонид не услышал насмешки — наоборот, ему почудилось, будто Алла просила его забыть доставленные ею страдания. С чего этакая мура в голову полезла?
— Зачеты скоро.
— Мы тоже с утра готовились, — легонько вздохнула она. — Уже домой собрались. Не собираешься?
— Ты ведь в Замоскворечье? — сказал Леонид и покраснел. Он впервые вслух назвал местожительство Аллы, подтверждая, что все знает о ее браке.
— Жила, — сказала она с коротким смешком, подчеркнув ото слово. — Теперь в Гознаке, на Лужнецкой.