— Ладно. Дальнейшее покажет.
— Только, Леня, умоляю, держись в рамках.
Осокин хотел обидеться: уж не считает ли Алка, что он продолжает ревновать и полезет драться? Вообще, просить помощи и читать наставления!
Глаза Отморской смотрели озабоченно, умоляюще, и он тотчас козырнул:
— Есть держаться в рамках!
XXXI
Ехать в Замоскворечье надо было на двух трамваях — с пересадкой. Вновь, как и полгода назад, тянулись мосты (река теперь скрыта грязным задымленным льдом), кривились узкие улицы с осевшими домами, деревянными бараками, круглыми покосившимися тумбами для афиш.
По дороге от остановки до квартиры Алла совсем притихла. По тому, как стали скованны ее движения, Леонид догадался, насколько она волновалась. Он боялся, что в решительную минуту Алла обмякнет, сдастся, и всячески развлекал ее веселыми рассказами о своих провалах на первых уроках немецкого языка. Муся шла, по обыкновению, тихо-спокойная и о чем-то думала: может, подбирала рифму к стихотворной строке?
Вошли в полутемную переднюю, Алла без стука открыла дверь в комнату, где еще совсем недавно жила, которую считала родным кровом.
Очевидно, Курзенков не ожидал жену именно в это время, да еще с такой компанией. Он с газетой полулежал на кушетке, рядом валялся открытый сборник пьес. Курзенков вскочил, зачем-то одернул модный шерстяной свитер, открывавший шелковый галстук, лицевые мускулы его задергались. Он пытливо смотрел на вошедших и ничего не говорил.
Ничего не произнесла и Алла. Сняв только одни перчатки, она достала из-под тахты свой чемодан, отряхнула с него мелкую пеньковую пыль, натрусившуюся с матраца. Ни она, ни Курзенков не предложили Мусе Елиной и Осокину раздеться или хотя бы присесть. Вообще вид у всех был такой, словно они между собой незнакомы.
Леонид молча стоял у двери. Вот он и еще раз находится в комнате, которую с болью, отчаянием, проклятиями не один раз вспоминал за эти полгода. Пожалуй, в ней мало что переменилось. Тот же красный пушистый ковер на стене, те же два мягких стула, обтянутых канареечным плюшем, лишь на обоих окнах появились белые шелковые шторки. Да, но теперь ко всему здесь прикасалась она, каждая вещь, которую в первое посещение этой комнаты он разглядывал только с любопытством, была связана с Аллой. Леонид смотрел на телефонный аппарат и думал, что совсем недавно она брала в руки эту трубку. Смотрел на патефон и представлял, как она его заводила, напевая под любимую пластинку. Обрызгивала себя из того вон флакона с духами. Сидела на этом стуле. А на тахте обнимала Илью, шептала слова любви. Лживые слова? Или искренние?
Леонид торопливо отвернулся от тахты. Странно, мы совсем не знаем, где что нас ожидает, где что с нами случится. Думал ли он полгода назад, что комнатка в невзрачном доме на Малом Фонарном займет такое место в его жизни? Как события, вещи властно вторгаются в нашу судьбу! И вообще, он, «отпетый» Ленька Охнарь, — в роли рыцаря-охранителя. Куда-то его бросит недалекое будущее, что заставит делать?
Открыв шифоньер, блеснувший зеркальной дверцей, Алла кинула на спинку стула плащ, серо-голубое нарядное платье. Взяла с подзеркальника свою пудреницу, флакон духов с пульверизатором. Начала заворачивать в простыню Одеяло, подушку.
По-прежнему все молчали. Самая спокойная, естественная поза, пожалуй, была у Муси.
Курзенков закурил, медленно выпустил дым, и губы его сложились в насмешливо-презрительную гримасу. Он старался подчеркнуть эту свою гримасу, чтобы все ее видели. Курзенков давно не брился, и черная щетина, при толстых черных бровях, особенно выделяла его красный чувственный рот, ложбинку на твердом властном подбородке.
— Демонстрацию устраиваешь? — спросил он жену.
Собирая вещи, Алла не ответила.
— Брось дурить, говорю. Ты меня неправильно понимала.
Вот то, чего боялся Леонид. Курзенков уговорит ее, и она простит ему все, помирится. «Бабу только приласкай, она и замурлыкает» — это Леонид от многих мужчин слышал. Он с тревогой ждал, что ответит Алла. Ответила она грубо, непримиримо:
— Может, ты меня правильно понимал? Я не простыня, а человек. Удобно устроился: и любовницу нашел бесплатную, и уборщицу?
В глазах Курзенкова вдруг вспыхнуло бешенство. Он схватил Аллу за руку, стал вырывать узел, который она вязала.
— Оставь комедию. Мы не на сцене... Уж если хочешь, все эго можно сыграть без статистов.
Леонид сделал шаг вперед, осевшим от волнения голосом произнес:
— Не трогай, Курзенков. Слышишь?
Курзенков не повернулся, не ответил, словно находился в комнате только вдвоем с женой.
— Останься. Поговорим... объяснимся.
Алла прищурила глаза, сказала, словно дала пощечину:
— Чего всполошился? Боишься за репутацию? Незапятнанный общественник! Активист! Не из-за меня же ты беспокоишься? Комната пустовать не будет, я ведь здесь не первая. И отец твой успокоится: приведешь жену без ребенка.
— И я у тебя далеко не первый. Сама призналась, что шестнадцати лет тобой овладел школьный физкультурник... Еще неизвестно, кто из нас кого «соблазнил». Так что нечего из себя строить... белую розу.
— Ну и животное! Пусти.
Она выхватила узел. Леонид приблизился еще на шаг, ежеминутно готовый вступиться. По-прежнему не глянув на него, Курзенков сунул руки в карманы брюк, отошел, и губы его опять насмешливо искривились.
«Физкультурник? В шестнадцать лет? » Этого еще не хватало. Леонид чувствовал себя так, словно мозг его окурили едким дымом. Ну да черт с ним — сейчас главное вырвать ее от скотины мужа.
Из перебранки «молодоженов» Леонид установил, что между ними немало произошло скандальных сцен, они частенько оскорбляли друг друга и уже не надеялись найти пути к примирению. Алла вскользь упрекнула его «длинноногой балеринкой». Курзенков в ответ уколол ее «горбылястым режиссером», причем насмешливо добавил: «Не просчитайся. Киношники надуют» — и еще раз предложил ей «подумать», «не рвать». В голосе Курзенкова проступали неискренние, актерские ноты, и уговаривал он Аллу скорее для «порядка» — может, для того, чтобы впоследствии иметь возможность обвинить ее в разрыве. Вероятно, разозлило его и то, что не получилось доброго, согласного расставанья, а, уходя, она, что называется, хлопнула дверью. Леонид подозревал, что и его персона вызывала у Ильи неприязнь, бешенство.
— Не ошибись в шмутках, — бросил Курзенков бывшей жене, явно желая ее оскорбить.
— По себе судишь.
Почему-то Леонида страшно обидела последняя фраза Курзенкова. Всякое напоминание о жульничестве он, хотя и косвенно, всегда принимал на свой счет. Дать этому лощеному собственнику, дамскому соблазнителю по морде? Леонид не посмотрел бы на то, что весть о драке могла дойти до института. Остановило другое — слово дал Алле «держать себя в рамках».
Курзенков рассчитанно-небрежным жестом достал из нагрудного кармана пиджака, висевшего на спинке стула, золотые часы на ремешке, справился со временем, точно ему это было важно.
«Регламент дает? — подумал Леонид. — Мол, быстрей сворачивайтесь. Или хвастает золотыми часами, хочет унизить Алку, вообще всех нас троих — что-де перед этим ваши шмутки! » Ишь сволочь, какие рыжие бочата!
Леонид никогда таких в руках не держал. Курзенков вновь развалился на тахте, взял книжку с пьесами. Читать, вероятно, он все-таки не мог и лишь делал вид, что читает. Иногда нет-нет и поглядывал поверх книжки на жену.
Она сложила свои вещи посредине комнаты, на видном месте. Этим она будто отвечала на слова мужа о «чужих шмутках». Леониду показалось, что глаза ее влажно блестели.
— По-моему, эти шлепанцы не ты покупала? — вдруг опустив книжку, едко, с вызовом сказал Курзенков и взглядом показал на положенные сверху комнатные туфельки, отороченные мехом.
— Разве не ты мне подарил их на день рождения?