«Эх, мне бы дал разок курнуть», — весело подумал Ленька и отправился дальше.
В большом сквере с посыпанными песком дорожками, с крашеными фигурными скамьями, клумбами он замер перед невиданным голубовато-зеленым деревом с маленькой чешуйчатой и шелковистой листвой, похожей на хвою. Елка не елка! Что это такое? Мужчина в соломенной шляпе на его вопрос ответил, что дерево называется туя. Рядом с ней кустился вечно свежий и сияющий мирт. Белые цветы его уже опали.
Городскую панель заливала пестрая, шумная, нарядная толпа, слышался оживленный говор, смех. То и дело сыпля белыми, фиолетовыми искрами, пробегали трамваи, по-южному открытые, совсем без стенок. По мостовой, цокая копытами, проносились извозчики. Носатые, загорелые греки торговали на перекрестках сладкими коричневыми рожками, финиками. Перезрелыми стручками перца казались красные фески айсоров — чистильщиков сапог. Шум, звонки, гомон висели над городом. В синем высоком небе летали, кувыркались белые голуби.
«Вот она какая, Одесса», — радостно подумал Ленька.
У зазевавшейся торговки он стащил вареный кукурузный початок и, грызя на ходу, отправился смотреть море. С горы, от бронзового памятника «Дюка», Леньке открылась необъятная, уходящая к горизонту аметистовая водная ширь, остро вспыхивающая на солнце, покрытая у берега пенистыми барашками. «О-ох ты-ы!» — невольно вздохнул Ленька. В порту дымили громады кораблей, по выпуклой груди моря скользили ялики, лодки с косыми бело-сиреневыми крыльями парусов. Скрежетали подъемные лебедки, шныряли грузчики с лямками, полуголые, загорелые до черноты босяки. Дул мягкий соленый ветерок. И тут Леньке даже взгрустнулось. Он понял бесплодность своей мечты найти Федьку Монашкина. Отыскать человека в таком городе труднее, чем выловить монетку, оброненную в реку. А он-то по душевной простоте думал, что сидит его кореш на камушке у моря и его отовсюду за версту видно.
Ладно, может, встретится он с потерянным другом в приюте.
На другой день с утра Ленька разыскал двухэтажное здание, в котором помещалась Комиссия помощи детям, сокращенно называвшаяся «Помдет». Оттуда, как узнал Ленька от милиционера, ребят направляли в детдома.
На каменном крыльце перед дверью здания сидело четверо беспризорников. Они о чем-то оживленно говорили между собою, по очереди затягиваясь одной папироской.
— Эй, шкет! — окликнул подошедшего Леньку плотный оголец со свалявшимися, как у собаки, рыжими, почти красными лохмами, прядями спадавшими на глаза и уши. Одет он был в рваные холстинковые штаны и некогда бархатную, а теперь давно вытертую женскую жакетку с буфами на рукавах и без единой пуговицы — наверно, подобрал где-нибудь на свалке. На его веснушчатом перемазанном лице с болячкой у губы любознательно и бойко блестели зеленые глаза. — Куда дуешь?
— В Помдет.
— Будешь ходить сто лет!—ловко сплюнув, бросил патлатый оголец, и все захохотали.
Его товарищ с вывернутыми ноздрями, в рваной рубахе ниже колен, жадно затянувшись окурком, проговорил сквозь выпускаемый изо рта густой табачный дым:
— Ишь барахло на нем какое! — Он вдруг вскочил, быстро загородил Леньке вход в учреждение. — Слышь, сволочь, давай сменяемся? Ты мне свою робу, а я тебе свою. А в придачу еще раза два по рылу дам. Хочешь?
Драки было не миновать, — это Ленька сразу почувствовал и сунул руку в карман тужурки. Там он носил продолговатый кусок свинца, который и зажал в кулаке, чтобы поувесистей был удар. Остальные трое беспризорников не вставали, однако следили за происходящим зорко, с интересом, готовые в любую секунду вступиться за кореша.
«Надо сшибить с ног этого ноздрястого с окурком, — подумал Ленька, — и рвануть вверх по лестнице».
Косой заколебался, видимо опасаясь: не нож ли у Леньки в кармане?
Дверь Помдета открылась, звеня шпорами, вышел бравый военный в малиновой фуражке, в галифе с леями, с кавалерийской саблей сбоку. В петлицах его гимнастерки блестело по «шпале»: командир. С одного взгляда оценив обстановку, он усмехнулся:
— Войну затеяли, пацаны? Революция в России кончилась. Ясно? Так что бросьте дурить.
Никто не пользуется у беспризорников таким авторитетом, как военные. Для них это лихие герои, овеянные славой, освободившие страну от «буржуев всего мира».
Оголец с вывернутыми ноздрями молча отодвинулся в сторону. Ленька воспользовался этим, с достоинством вошел в дверь и бегом поднялся по лестнице на второй этаж. Только бы не поймали его эти шкеты на обратном пути, а то хватят камнем по голове.
В большой, довольно сумрачной комнате с зашарканным полом стояло несколько канцелярских столов, сидели сотрудники — почти все женщины. С ними разговаривали две посетительницы; одна держала за худую руку бедно и чистенько одетую девочку, которая с любопытством оглядывалась по сторонам. У окна стучала пишущая машинка, то и дело звонил настенный телефон, напоминающий деревянный почтовый ящик. Вот оно, учреждение, куда Ленька добирался почти за две тысячи верст, с которым были связаны все его надежды.
На огольца никто не обратил внимания, кроме бедно и чистенько одетой девочки: она осматривала его с нескрываемым любопытством и оттенком страха. Постояв несколько минут у порога, он несмело спросил, с кем поговорить насчет приюта.
— Вон инспектор, — указали ему на столик у двери в другую комнату. Там разбирала бумаги немолодая женщина в зеленой кофте, с желтым, слегка одутловатым лицом.
Ленька подошел к ней, глухо, невнятно проговорил:
— Тетенька. Вы определяете сирот?
Она мельком подняла на него усталые черные глаза и продолжала копаться в пухлой папке.
Отец у меня красноармейцем был, — подождав немного, заговорил дальше Ленька. — Убили его белогвардейские буржуи. И мать померла. Один я на свете остался. Жить негде, есть нечего. Холодно спать на улице... Возьмите меня, тетенька, в детский дом, я хочу выучиться работать на заводе.
И с надеждой стал ожидать ответа черноволосой женщины.
— Ты что, мальчик? — сказала она минуты через две, отыскав нужную бумагу, и теперь внимательно подняла на него свой усталый взгляд. — Беспризорник? Откуда приехал?
Ленька замялся.
— Я тут вот, — неопределенно кивнул он на окно, словно жил по соседству с этим домом. — Близко тут.. .
— Откуда близко? Говори правду: из Вологды небось? Или из Умани? Может, москвич?
Ленька засопел, опустил глаза.
— Что же не отвечаешь: боишься сказать? По рожище вижу — врать еще не научился. Эх ты... путешественник! И что вы, ребята, все в Одессу катите? Море привлекает, виноград сладкий? Держите карман шире! Так для вас его тут и запасли! Нету свободных мест у нас в детских учреждениях, некуда тебя определить. Понимаешь?
Она открыла вторую папку и подколола туда найденную бумажку.
— Куда ж мне? — ошеломленно, растерянно пробормотал Ленька.
Очевидно, искренняя горечь в его тоне тронула инспектора Помдета. Выражение равнодушия и усталости на бледном, одутловатом лице женщины сменилось ласковым сожалением.
— Все места у нас забиты, детка. Один ты, что ли, такой непристроенный? Небось видел, сколько вашего брата околачивается на базарах, на вокзале, в порту? Тысячи. А по всей Украине, федерации—числа нет. Голова лопается, когда подумаешь, куда всех распределить, во что одеть, чем накормить! Будь хоть ты такой, как эта, — кивнула инспектор на бедно одетую девочку. — Местный. Одесский. Тут мы обязаны позаботиться... Да и все равно, пацан, навряд ли мы взяли бы тебя сразу в нормальный детский дом. Уличным надо сперва пройти карантин на эвакопункте. Понимаешь? Отбор, просеивание. Придется тебе подождать до поздней осени. Есть решение горсовета открыть в Одессе новый большой приемник для таких вот бездомных кочевников. — Женщина покачала головой и закончила со вздохом: — Горе с вами, ребята. Вас государство берет на воспитание, одевает, кормит, а вы сами ему мешаете: убегаете, нарушаете дисциплину, продаете казенную одежду. Может, и ты, мальчик, откуда сбежал?
— Я ниоткуда не бегал, — еще больше смутился Ленька.