— Кажный день одно и то же! — ныла, как обычно, Надька, — убиваешься, убиваешься, света белого не видишь — тишкина жизнь! А они еще журнал “Крестьянка” нам привозят! Такие уж там “крестьянки” на обложках — мама дорогая, фифы разряженные, ручки беленькие, ножки беленькие. С роду коров не доили, тяпки в руки не брали! Издеваются! Кремы разные рекламируют. На сей раз Надька ополчилась на журнал и непонятных “их”, которые его привозят и “издеваются”.
Рядом как-то особенно громко грохотала доильными аппаратами Танька, рискуя довести коров до преждевременного отела и инфаркта. Но этого шума ей показалось мало, и она запела. У Таньки оказался приятный тенор — или бас? — и она не фальшивила.
— Любовь отчаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь! — выводила Танька не голосовыми связками, а всем сердцем.
Это могло значить только одно: у Таньки Сивцевой появился новый хахаль. И она вся в любви.
Из офиса вышел Генка с золотыми зубами и покрутил пальцем у виска:
— Сивцева, ты спятила.
— Бабу тебе надо, Генка! — взревела Танька, как взлетающий “боинг”.
Но Генка и сам реветь был горазд:
— А мне реклам хватает! “Носить каждый день одинаковые трусики? Это не по мне! Стринги, бикини, красные, синие”, — попробовал он изобразить рекламу. — “Прокладки “Котекс”!!!
— Ты че, рекламы не любишь?
— Нет! Да! И такие трусы покажут, и этакие! Прямо э-эх! — Генка изобразил не скажу что, сплюнул, выматерился и ушел в офис.
— Слава богу, мой давно телевизор пропил, — и Танька снова запела.
Когда она в пятый раз проревела “и ты поешь”, Кондратий чуть не хватил не коров, а Надьку. Во всяком случае, Надька побледнела, позеленела, схватилась за сердце и лишилась дара речи. А то бы она, очевидно, не стесняясь в выражениях, высказала бы Таньке все, что о ней думает. Заметив это, Танька весело закричала, размахивая тряпкой, которой мыла вымя, как флагом:
— Мужика тебе надо, Надька!
Надька побледнела еще больше. Танька даже испугалась, подбежала, громыхая сапогами. Но Надька отстранилась:
— У меня в жизни один мужчина был — мой муж, Егор, — Надежда распрямила плечи и высоко подняла острый подбородок. — Я за своего Егорку по любви вышла. Он умер. Пусть плохо, от водки. Но больше мне никого не надо. Лучше быть одной, чем с кем попало путаться. Я не в укор тебе, Таня. Я в свое оправдание.
Подошел Моськин и попытался вникнуть в их разговор.
Надька и Танька смотрели друг на друга и молчали. Ленка притихла.
— Прости ты меня, Надя, ради бога, — Танька неожиданно задумалась о чем-то, оправила высоко задравшийся подол, — видно, у каждого свой путь.
Втроем прикатили телегу с травой. Потом каждая занялась своим делом. Надька и Ленка — клетками. Танька продолжала напевать, но тихо, себе под нос.
У Ленки работа не спорилась, но она особо и не расстраивалась, пребывая где угодно, только не на ферме. Даже подошедшую Любку не заметила.
— Але-гараж! — Любка села на край кормушки и закурила. — Ну ты, мать, даешь. До чего людей любовь доводит: похудела вся — кожа да кости.
Ленка уставилась на подругу, как баран на новые ворота. Но Любка тоже изменилась.
— А-а… — протянула Ленка, — это ты…
— Да, это всего лишь я, а не Юрка.
Ленка вздохнула.
— Вот поливает-то! — Любка махнула рукой в сторону выхода, — даже домой неохота бежать, — закурила.
Ленка то ли кивнула, то ли качнулась вся как-то.
— Космоэнергетик у вас уехал?
— Вроде, да. Лариска что-то не заходит, а то все бегала, рассказывала… — Ленке очень хотелось спросить про аспирин, но она боялась начать этот разговор.
— Ах да! Главная новость. Готова? — Любка посмотрела по сторонам, убедилась, что Надька уже справилась со своими телятами и ушла, и выдала: — Анька-мелкая беременна.
— Как? Ей же всего четырнадцать… — но Ленка удивилась далеко не так сильно, как Любка ожидала. — Что ж, ребеночек будет… Надьку только жалко. Она и так убивается, а тут совсем, наверное, расстроилась…
— Расстроилась! Да она так избила Аньку, что та второй день пластом лежит. У нее же два брата мелких, никаких родственников, сама знаешь, Надька из Тулоксы сюда сбежала от мужа-алкоголика или бог знает от кого еще. В бараке у них кухонька и комнатка — вся жилплощадь… — Любка выжидательно смотрела на Ленку, — ну, что ж ты не вскочишь, не побежишь их спасать? Или уже не отвечаешь за всех людей? Освободили?