Сейчас уже все это обросло легендами, церкви не стало, детей не крестили, а расписывались в Юккогубском сельсовете и ездили туда на “пазике”, который был и свадебным кортежем, и катафалком — кому что нужно.
Но это так, это уж чересчур, а вот приворожить, отсушить, засидеть, сглазить, скотину найти, болезнь вылечить, в деле помочь или, напротив, все испортить все колдуньи-ведуньи-шептуньи могли запросто. Обращаться к ним за помощью для деревенских было делом привычным. Шептать в деревне все бабки понемногу могли: заговоры у всех разные, а помогают.
Сейчас, правда, мало кто из них остался. Лозоходцев, к примеру, совсем не стало. Невеликое и дело, кажется, — с прутиком ходить, воду или клады искать, ан никто уже не умеет. Ведуньи, те, кто почище колдунов, без чертей, тоже все перевелись. На Ленкиной памяти бабка Глаша была. Сунет, бывало, два пальца в ковш с водой — прошлое видит, три — будущее.
Из колдуний же — тех, у кого черти в подчинении, — одна соседка Абрамовых, как по фамилии Ленкиного отца их всех называют — Тоська, тетка Тося осталась. Зато она все может: и сглазить, если, по ее мнению, человек в чем-то провинился перед людьми, и, наоборот, вылечить. Ленка с детства видела, как тетка Тося останавливала кровь — и кровь останавливалась, как ходила в лес, а потом рассказывала, где искать их пропавшую корову — и корова находилась, как она приносила заговоренное
полено — и Ленкина мама получала самых лучших коров на ферме.
Во-первых, Тоська зналась с лешими. Лешие, известно, не всякого к себе подпустят, не со всяким заговорят. Тут секрет надо знать, да не бояться. Тоська знала, и сила ее была от них. Она часто наведывалась в лес, приносила домой заговоренные поленья, коряги, ветки, шишки и бог знает что еще. Ну, лешие там, земляной, водяной, ветровой, огневой — все духи в подчинении у нее были. Во-вторых, как я уже говорила, черти. Черти — это уже сложнее, разговор особый.
Тоська жила одна. Отец, тоже колдун, передавший ей свою силу, засидел ее, не желая дальнейшего продолжения. Тоська так и не вышла замуж, нрав у нее портился год от года. Тяжело, наверное, вот так жить одной со своими знаниями, с лешими да чертями. Ведь никакая сила не заменит доброго человеческого слова, участия. Вот Тоська и дружила с бабой Леной, несмотря на то, что людей она не особо жаловала: глупые. А, точнее сказать, баба Лена дружила со всеми, кто нуждался в ее дружбе. Узнает, что Тоська снова кого-то сглазила или засидела — “Господь ей судья” скажет. И ничего, продолжает знаться.
Тоська, как я уже говорила, жила в соседнем доме, потому часто и захаживала. Дом у нее — одноэтажный, но высокий, знатный “кошель”. С нарядными резными причелинами, наличниками, подзорами — все как полагается. Когда пришла мода обшивать дома досками на манер дачников — многие обрадовались, закрыли бревна. Кто — чтобы спрятать подгнившие венцы, кто — чтобы подновить, покрасить. Тоськин дом так и остался бревенчатым. Крыльцо высокое, с балясником, широкий взвоз на поветь. И внутри его мало что изменилось — Тоська как жила всю жизнь без шкафов и сервантов, со скамьями да воронцами вдоль стен, так и осталась себе верна. В светлой ее горнице было просторно, чисто для курной избы. Одно украшение — русская печь с широкими полатями, с резным коником у шестка, которую Тоська старательно белила каждый год. Когда бога разрешили, она торжественно достала иконки и наладила красный угол. Вот и все украшения.
Сама Тоська частенько приходила к бабе Лене посмотреть очередной сериал по телевизору. Или посидеть на лавочке. Сядут две бабки на лавочку и сидят. И хорошо им. Все было ничего, даже можно сказать, идиллия была, пока Лариска не заварила всю эту кашу с родительским домом.
Клавка, тетка бабы Лены, на Пасху преставилась. Из всех детей всю болезнь до смерти за ней ходила Лариска — двоюродная, стало быть, сестра бабы Лены. Ходила-ходила да и выходила завещание на дом в свою пользу, наперекор общему решению оставить дом всем четверым детям поровну. У Лариски был свой резон — она в отличие от Маньки и Федора с Иваном Митиных из Юккогубы — не пила. Не пила вообще. Была работящей, домик свой содержала в чистоте, двоих парней без мужа подняла. А теперь вот старший невестку в дом привел, да внук у них появился. И все в маленьком домике — хоть на дворе спи. Как жить — не понятно.
По закону — все чин чином, дом ей принадлежит. Лариска повременила немного, чтобы над могилой матери вопрос не решать, и начала потихоньку оформлять документы на себя.
Первая протрезвела Манька. Маньку такая, с ее точки зрения, подлость задела за живое. Она съездила в Юккогубу, попыталась расшевелить братьев, но те, по обычному гуляевскому везению получившие в свое время от совхоза благоустроенное жилье, от нее отмахнулись. Тогда Манька решила взять все в свои руки. И отправилась прямиком к тетке Тосе. Поленья, коренья, заговоры — все пошло в ход.
Колдовство сработало: у Лариски покраснело лицо, стала облезать кожа, и она испугалась. Страсти накалялись. Полдеревни встало на Манькину сторону — все дети имеют право на наследство родителей, тем более что сама Клавка всегда хотела оставить дом четверым. Полдеревни — на сторону Лариски: дому нужна одна хозяйка, а продай его — деньги что? — Манькой пропьются. Да и Федор с Иваном вряд ли их в дело пустят. А на водку Гуляевские, со своей цыганской кровью — купить что-нибудь ненужное, продать, получить с этого свой барыш, — и без того находили.
Только тетка Тося спокойно смотрела на все это. Она свое дело сделала, и, кто ее знает, может быть, у нее на сердце было спокойно.
Но только у нее одной.
В пятницу с утра у Ленки дома был бедлам. Мать с отцом косили, и ночевать собирались в поле, поэтому ничто не мешало деревенским приходить к бабе Лене жалиться.
Первая ни свет ни заря прибежала Лариска.
— Лена, сестричка, да что же это деется-то?! Я-то дура кремы на лицо мажу, а сегодня ко мне пьяная Манька вваливается и заявляет: “Мажься-мажься, только пока дом не отдашь — лицо не вернешь”. И, етишкин корень, честит меня по матери без стыда!
Лариска на полчаса завелась на Маньку со всеми подробностями. Потом выложила все доводы в пользу своего поступка.
Баба Лена не прерывала. Она с утра затопила печь: наладилась печь калитки. Скала1 и слушала. Только когда Лариска выпустила пар, спросила:
1 Скала — раскатывала.
— А тебе самой-то, Ларисонька, как на сердце? Чувствуешь ты правоту или
вину? — Лариска попыталась было взвиться, но та ее остановила. — Ты не мне ответь, ты себе скажи. Господь — не Микитка, он все видит.
Лариска молчала, сложив руки на коленях. Баба Лена раскладывала по сканцам пшенную кашу. В печи тихо звенели угли.
— И что ж теперь делать, Лена?
— Свое себе оставить, чужое — вернуть.
— Чужое?! Лытари! Да им мать пока жива была — не нужна была! Разве Манька хоть раз пришла мать проведать? Конечно, что ее проведывать, когда у нее на водку все равно не занять! А теперь в дочери ладится!
— Господь ей на это судья. По людской-то справедливости, может, ты и права, а по божеской… У господа-то одна справедливость — любовь.
— Господь! Где он этот господь, раз позволяет таким полохалам жить, пить и жить, а хороших людей забирает?! — это она про своего усохшего за месяц от рака мужа.
— Грех на сестру-то так говорить. А мужа бог дал — бог взял. Пошла бы ты Лариса на росстань, да там бы перед всеми прощения попросила, может, оно бы и наладилось еще все. — Лариска встала, показывая, что разговор ей не по нутру. — А что ты от меня ожидала услышать, Ларисонька?
Только Лариска вышла, а баба Лена, отправив калитки в печку, вслед за ней пошла открыть теплицы, на улице появилась похмельная Манька. Не переходя дороги, принялась орать во всю Ивановскую:
— Че, прибегала к тебе эта … — Манька выругалась и материлась еще минуты три, чтобы освободиться. — Я — алкоголичка, да? Я? А ты у меня хоть раз грязные простыни видела? А занавески? А чтобы дома у меня грязно было, видела?