Но не только о дальних странах и приключениях мечтал принц, посиживая с кружкой в руке на винной бочке. Уже тогда он вдруг остро и с грустью осознал, что жизнь уходит с какой-то безнадежной невозвратностью, что, хотя ему нет и двадцати, а многое уже позади, и никогда прожитая жизнь – подумать только: никогда! – не вернется назад… И глаза его наполнялись слезами.
Теперь-то он понимал, что это были не слезы подвыпившего мальчишки, а слезы печальных предчувствий, слезы, опередившие своей мудрой зрелостью нежный возраст принца Самсона.
Он сопровождал время, стремительно уплывающее в прошлое, грустными слезами, не предполагая, что спустя годы будет мечтать о том, как бы это время ускорить. Не всё, конечно. Хотя бы конкретное утро…
С тех давних пор он стал покрепче и не плачет из-за таких пустяков, как уходящая в прошлое жизнь. Правда, всплакнуть он может и сейчас, например, когда смотрит какой-нибудь сентиментальный фильм, вроде «Крестного отца»… Или на похоронах любимой собаки, как это было несколько лет назад, когда он разрыдался прямо на собачьем кладбище во время траурной церемонии по поводу смерти старой суки Рогнеды. Он любил Рогнеду, несмотря на грубое имя и мерзкий характер, зная, что характер собаки зависит не от природных свойств животного, а оттого, каким его сформировали люди. А воспитанием Рогнеды занимался еще его покойный отец, маразматик Иероним Неутомимый. Вот и выросла гадина, которую любил и жалел лишь один единственный человек во всем королевстве…
…Уходила ночь… И утро, утро кралось, подсвечивая себе блекнущей луной и юным, незрелым солнцем.
Король окидывает взглядом опочивальню. Тусклый серый свет освещает знакомые и давно опротивевшие предметы: кособокие жирандоли без свечей, мебель, от которой пахнет барахолкой, персидские ковры, составляющие предмет особой любви и гордости королевы Лидии, картины асперонских художников, которым, думает король, не мешало бы поучиться мастерству хотя бы у маляров, голубую, якобы китайскую, ширму с нарисованными на ней шестью абсолютно одинаковыми узколицыми женщинами, держащими в вывернутых руках со слишком длинными пальцами причудливые веера, сработанные, по всей видимости, из куриных перьев, и многое другое, без чего не обходится ни одна мало-мальски приличная королевская спальня.
Под кроватью покоится тяжелый сосуд с крышкой, родословная которого своими корнями уходит в позднее средневековье. Глиняный ночной горшок, грубой ручной работы, – это одна из тех многочисленных отвратительных и неизбежных условностей, что сопровождают короля с детства. Сколько ни отмывали душистым мылом и гигиеническим порошком этот окаянный горшок, он все равно пованивает испражнениями короля Самсона Первого. Редкостный, говорят, был засранец…
Королю на короткое время становится не по себе. До каких пор вся эта мерзость будет мозолить ему глаза? А всё его мягкотелость и нерешительность. И вообще для короля он излишне деликатен, куртуазен, аристократичен…
Особенно это ярко проявляется во взаимоотношениях с королевой. Стоит только королеве Лидии наморщить свой очаровательно вздернутый носик и выдавить из левого глаза полслезинки (плачет она всегда как-то странно, одним глазом, будто хочет другим понаблюдать за самой собой и реакцией врага, каковым король чувствует себя всякий раз, когда ввязывается с ней в спор), как он тут же дает задний ход и разрешает все, что взбредает ей в голову…
А взбредает ей подчас такое!.. Например, недавно ее величеству было благоугодно выписать за баснословные деньги парикмахера из Франции. И в Париж – в Париж!!! – за каким-то говенным цирюльником гоняли двухэтажный «Боинг». Этой полоумной дуре, видите ли, ни с того ни с сего приспичило сменить имидж.
Прибыл какой-то ферт с подвитыми усиками, сверкал фарфоровыми зубами, подкатывал глаза, извивался как уж, шаркал по паркету штиблетами на высоких каблучках, словом, чистый полотер…
На полдня королева уединилась с красавчиком парикмахером в зимнем саду – у нее там особый салон для безделья: кушетки, покрытые бордовым плюшем, кривоногие козетки, зеркала в уродливых рамах с фальшивой позолотой, светильники, сокрытые в ветвях декоративных пальм, жардиньерки с бегонией, сотни горшков с кактусами, корзинки с вязанием и коврики, коврики, коврики… – и вечером вышла в новой прическе, при виде которой у всего двора перехватило дух, а у двух беременных фрейлин чуть не случился выкидыш. Да и как тут, скажите, ни разродиться раньше времени, если королева на ужине появилась, сияя бритой головой!
«Я не ретроград какой-нибудь, стараюсь не отставать от моды, но когда я через пару дней, ночью, вознамерился понаведаться к ее величеству с известными нежностями, то едва не лишился рассудка. Ласкать желанную женщину, то и дело натыкаясь на покрытую щетиной голову, которая колется, словно небритый подбородок какого-нибудь пьяного бродяги, сознавая при этом, что это все-таки голова коронованной особы, – это, знаете ли…», король не успел додумать досадную мысль, ибо в этот момент уже начавшая надоедать королю тишина была нарушена осторожным стуком в дверь.