Работы на станции Сен-Люк-на-Марне было не так много. Утром и после обеда в обе стороны по расписанию проходили три электрички; скоростные поезда на большой скорости проносились мимо, поднимая за собой такой ураган, что у иного человека на перроне прехватывало дыхание. Ночью, в два часа двадцать семь минут, мимо проходил ночной поезд Кале – Париж, с тёмными спальными вагонами, в которых нет-нет да мелькало освещённое окно, потому что какой-то богатый пассажир не мог заснуть в своей мягкой постели.
К собственному удивлению, Леон Лё Галль с первого дня более-менее справлялся со своей работой телеграфиста. Его служба начиналась в восемь утра, а заканчивалась в восемь вечера, с часовым перерывом на обед. Воскресенье было выходным днём. В его обязанности входило стоять на перроне к приходу поезда и сигнализировать машинисту красным флажком. По утрам он должен был обменивать вчерашние пустые мешки на мешок с почтой и мешок с парижскими газетами. Если крестьянин отправлял ящик порея или раннего лука в качестве тарного груза, он должен был взвесить товар и оформить транспортную накладную. А когда телеграфный аппарат начинал работать, он должен был оборвать бумажную ленту и перенести новость на телеграфный бланк. Сообщения приходили всегда служебные, телеграфный аппарат служил исключительно железной дороге.
Конечно, Леон дерзко врал, заверяя, что знает азбуку Морзе, и сдал практический экзамен на письменном столе только потому, что мэр понимал в этом предмете ещё меньше, чем он сам. К счастью, станция Сен-Люк-на-Марне была удалённым местом, куда приходило не больше четырёх-пяти телеграмм в день; поэтому у Леона было сколько угодно времени, чтобы расшифровать их с помощью «Юного изобретателя», который он предусмотрительно взял с собой.
Сложнее было отправить новость самому, что случалось примерно раз в два дня. Тогда он с бумагой и карандашом запирался в туалете и, прежде чем идти к аппарату, переводил латинские буквы в точки и тире. Всё шло хорошо, пока телеграмма насчитывала всего несколько слов. Однако в третий понедельник месяца шеф сунул ему в руки месячный отчёт и поручил передать, дословно и в полном объёме, в центральное управление в Реймс.
– Почтой? – спросил Леон, перелистывая отчёт, который состоял из четырёх страниц, исписанных мелким почерком.
– Телеграфом, – ответил шеф. – По предписанию.
– Почему так?
– Не знаю. Такая инструкция. Всегда так было.
Леон кивнул и стал думать, как быть. Когда шеф, как обычно, ровно в половине десятого поднялся на кофе к своей Жозианне, он схватил телефон, попросил соединить его с центральным управлением, и начал диктовать отчёт, как будто это была обычная практика на протяжении многих десятилетий. А когда телефонистка пожаловалась на непривычную сверхурочную работу, он объяснил, что вчерашней ночью от удара молнии телеграф пришёл в негодность.
Комната Леона находилась далеко от квартиры начальника станции, на верхнем этаже пакгауза. Там у него была своя кровать, стол и стул, а также умывальник с зеркалом и окно с видом на пути. Здесь его никто не тревожил, и он мог делать всё, что душе угодно. Делал он, правда, не много: чаще всего просто лежал на кровати, закинув руки за голову, и разглядывал текстуру древесины на балках.
На обед и на ужин жена начальника станции, которую ему позволено было называть просто мадам Жозианна, приносила ему еду; при этом она окружала его материнской заботой, ласково называла ангелом, ласточкой, золотцем, справлялась, не болит ли живот, хорошо ли он спал, не скучает ли по дому, предлагала подстричь ему волосы, связать шерстяные носки, исповедать и постирать бельё.
В остальном ему никто не докучал, и он наслаждался этим. Когда мимо проезжал поезд, он подходил к окну, считал пассажирские и товарные вагоны, вагоны для скота и пытался угадать, что они перевозят. Один раз он взял к себе домой газету, оставленную пассажиром на скамейке, но уже через несколько минут устал от сообщений о формировании правительства Клемансо, распределении масляного пайка, переброске войск к Шеман-де-Дам и передаче золота банку Франции; а к национальной военной экономике, оставшейся далеко на пляже Шербурга, у него пропал всякий интерес. Постепенно он признал, что на этом свете его интересовало только одно – девушка в блузке в красный горошек.