Мы знали, конечно, что жара и сушь в этом краю никому не в диковинку. Но не знали еще зловещей неумолимости степного календаря, который раз в десять лет преподносит особенно жестокие, губительные засухи. Мы предвидели — еще до начала наступления, — что борьба со стихией здесь неизбежна. Когда делались экономические расчеты по освоению целины, ученые считали: если даже на каждое пятилетие падет по два сильно засушливых года, то в среднем мы все равно будем брать в степи 500 миллионов пудов хлеба в год. Расчеты не вызывали сомнений. Мы знали, на что шли, но одно дело — знать, а другое — видеть, как на твоих глазах гибнет драгоценный, таким трудом доставшийся урожай…
В Японии, как рассказывает во «Фрегате «Паллада» И. А. Гончаров, губернаторы когда-то головой отвечали за все происходившее на их землях — за тайфуны, ливни, землетрясения. Нашим головам вроде бы ничто не грозило, но после неудачно сложившегося 1955 года на душе оставалось ощущение тяжелой вины за то, в чем не был виноват. Не забыл я этого чувства…
Л. Брежнев, с. 231–234.
Еще в первый год видел новоселов, которые в одной руке несли чемодан, а в другой — корзинку со щенком или кошкой. В совхоз «Ярославский» приехал из Запорожья парень с петухом в клетке. «Для степи, — сказал мне, — лучший будильник!» Шутил, конечно, но на голой земле петух всех радовал. Приручали ребята даже сурков, степных птиц.
Можно было счесть это проявлением человеческих слабостей. Но жизнь научила меня понимать их, относиться к ним с уважением. Сам в детстве любил наблюдать, как парит над крышами голубиная стая.
Л. Брежнев, с. 236.
По дороге толпа затащила меня в столовую. Сели беседовать.
— Сколько в вашем подсобном хозяйстве коров?
— Полсотни.
— Значит, должно быть молоко.
— Какое там! Они за шестьдесят верст отсюда. На отгоне пасутся.
К этому времени нашли директора, Коваленко. Прибежал и с ходу начал жаловаться:
— Прямо беда, Леонид Ильич! Не могу уговорить женщин идти в доярки, никто не хочет коров доить.
— И они у вас на отгоне недоеные?
— Выходит, так.
— И вас не волнует, что дети без молока, что коровы попортятся?
— Как не волнует? Боюсь. Даже под суд готов. Но что-нибудь зроблю… Уже письмо на Украину послал, зову девчат, чтобы выручили.
С ним все было ясно, и я повернулся к женщинам:
— Почему не хотите помочь? Видите ведь, какое положение.
— А детей куда? — затараторили они. — Мы тут все семейные, с детьми.
— Хорошо, а если коров пока по вашим домам поставить, будете за ними ухаживать, доить?
— А как же! И подоим, и в степь выгоним. У нас и мужья могут доить.
— Что же вы, товарищ Коваленко, в тюрьму приготовились, а до простого дела не могли додуматься? Раздайте коров рабочим совхоза, они их и подоят, и детей накормят. Потом и доярки найдутся.
— Не догадался. Зроблю…
Л. Брежнев, с. 239.
Ездить приходилось много — иногда на поезде, чаще на самолете, а иногда в одной командировке чередовать и то и другое. Такое сочетание сберегало немало времени, которого всегда было в обрез. Когда делались длительные остановки на узловых станциях или в областных центрах, вагон служил и гостиницей. В эти пункты заранее посылался самолет, и за день можно было облетать на нем несколько районов или совхозов.
Самолет «АН-2» изготовили в Киеве по специальному заказу. На борту имелась мощная рация, в салоне стояло шесть кресел. Экипаж возил еще с собой раскладушку, которая всегда стояла в хвосте. В остальном это был все тот же знакомый всем работяга «Антон». Для наших передвижений он был незаменим. Летчики выбирали место для посадки с воздуха и могли приземлиться в степи где угодно — у любой борозды, трактора, полевого стана…
Мне нравился экипаж самолета — командир Николай Моисеев, второй пилот Мубин Абишев и бортмеханик Александр Кругликов. В каких только переплетах не побывала их маленькая машина — «комарик», как они ее называли. В степи, где бывает всего полсотни безветренных дней в году, небольшой самолет почти всегда неистово болтало. Да и на земле ему покоя не было: не раз, чтобы ветер не перевернул, не изломал наш «АН-2», подгоняли груженые самосвалы и привязывали к ним самолет. Летать приходилось круглый год, часто не считаясь с погодой, порой нарушая инструкции. Садились после захода солнца и даже ночью, что на в «АН-2» категорически было запрещено. Но дела не в согласовывались с инструкцией. Вечные мои спутники были, я убедился, отличными мастерами в своего дела…
Только раз я видел их крайне озабоченными, даже испуганными. Случилось это, если не ошибаюсь, в совхозе имени Таманской дивизии. Мы прилетели в дальнюю бригаду. Был май, уже вовсю зеленели травы. Погода стояла ясная, внизу стелилась ровная, как стол, степь. Площадку в такой степи выбрать нетрудно. Сели, как мне показалось, спокойно. Однако едва заглох мотор, первый пилот, обычно выходивший из машины после меня, буквально кинулся к выходу:
— Извините…
Я вышел следом и увидел, как он торопливо шел по следу колес самолета, оставленному в траве, и что-то разыскивал. Наконец остановился, замахал руками, закричал, подзывая трактористов, работавших поблизости. Собралась толпа, я тоже подошел, и Моисеев, бледный и гневный, сказал:
— Смотрите!
В траве в полуметре от следа левого колеса лежала вверх зубьями борона. С воздуха он никак не мог ее заметить и увидел лишь в самый момент приземления. Дело могло обернуться печально. Я едва удержал летчиков, которые готовы были кинуться на бригадира и трактористов…
Случались дни, когда часами приходилось кружить над степью. Как-то командир экипажа сказал мне:
— Думаю, можно зачислять вас в пилоты. Налетали сто часов.
— А норма у летчиков?
— Сто двадцать.
— Ну, в пилоты мне еще рановато.
— Это как считать. Мы ж ненормально летаем.
— Как ненормально?
— Рабочая высота у нас какая? Сто метров. А сколько на бреющем ходим, чтобы выбрать площадку? Нет, в таких полетах полагалось бы час за два считать…
Когда я уезжал из Казахстана, командир корабля, прощаясь, сообщил мне, что за два года полетов со мной он совершил 480 посадок в степи в самых разных местах.
Л. Брежнев, с. 241–243.
Дела наши снова широко развернулись, был все время в пути, спал урывками, обедал где придется. И однажды в Целинограде почувствовал себя плохо. Очнулся на носилках. До этого меня один раз уже доставляли с сердечным приступом из Семипалатинска в Алма-Ату. Пришлось отлеживаться дома, отбиваясь от врачей, которые норовили упечь меня в больницу. Отшучивался: мол, к вам только попади — залечите. А главное времени не было болеть.
Л. Брежнев, с. 244.
В 1956 году пробил звездный час целины. Урожай в казахстанских степях был выращен богатейший, и вместо обещанных 600 миллионов республика сдала государству миллиард пудов зерна. И я был по-настоящему счастлив, когда в том году Казахстану вручили первый орден Ленина за первый миллиард, создавший прочный авторитет целине, который потом не смогли уже поколебать ни удары стихии, ни волевые решения, усугублявшие действие этих ударов.
К сожалению, мне не удалось увидеть самому тот богатырский урожай, в который было вложено столько сил. На XX съезде я вновь был избран секретарем ЦК КПСС. Вечером в гостиницу «Москва», где остановился тогда, зашли поздравить меня Кунаев, Сатпаев, Журин, Макарин и другие казахстанские товарищи. Расставание вышло суматошное, доброе и какое-то печальное. Они уже торопились домой, я думал о новой работе.
Л. Брежнев, с. 251.
Космические дела вошли в мою жизнь задолго до того дня, когда все узнали о них. Дело в том, что Центральный Комитет поручил мне, как секретарю ЦК КПСС, координацию всех работ по развитию ракетно-космической техники. Пришлось вплотную заниматься конкретными вопросами, связанными с осуществлением нашей космической программы…