Долгие годы мы дружески общались с Натальей Малиной — органным мастером Московской консерватории, женщиной незаурядной, яркой и харизматичной. Стоит однажды увидеть её, чтобы понять, что это экземпляр из ряда вон — и по форме, и по содержанию. Наталья походила на цветок, засушенный сто лет назад между томами энциклопедии Брокгауза и Ефрона: у неё имелся только профиль, без фаса. Одевалась она всегда в допотопные старушечьи вещи, тёмные, непонятного фасона и происхождения. Помню, меня буквально потрясли её боты образца 50-х годов — войлочные, на железной застёжке. В такие боты женщины раньше всовывали ноги вместе с туфлями; как и откуда они могли реанимироваться в наши дни — загадка. Помню, увидев её, сердце моё сжалось от щемящей жалости к очевидной нищете этой незаурядной женщины. О, как я была далека от истины! Малина не только не бедствовала, она оказалась более чем состоятельным человеком. Просто, видимо, внешняя сторона жизни не занимала её, и она подчёркнуто ею манкировала.
За время общения у меня сложилось о ней впечатление как о человеке по-настоящему добром, даже щедром, открытом и абсолютно неспособном к притворству (не говоря уже о её высочайшем профессионализме). В её квартире на улице Станиславского всё время кто-то обитал — ученики, подмастерья, просто интересующиеся люди, которым она давала всё, что имела — кров, пищу, своё внимание, свои знания — и при этом абсолютно бескорыстно.
(Здесь я должна сделать маленькое отступление и коснуться больной темы, без чего острота и актуальность писем Ройзмана будет потеряна (в дальнейшем я ещё раз вернусь к этой теме). Россия — страна контрастов, и пропасть между двумя крайностями — взяточничеством и полным бессребреничеством у нас встречается чаще, чем где бы то ни было. При этом в столице она ощущается особенно остро. Когда я в первый раз отправлялась к Ройзману, я долго мучилась вопросом: как мне отблагодарить его за потраченное время?.. Знакомые музыканты наперебой уверяли, что цены в московской консерватории запредельные — от 25 до 50 рублей за урок (тогда на 50 рублей можно было просуществовать месяц). В итоге я явилась к Ройзману, шурша пятью десятирублёвками в кармане. В конце нашей встречи я заикнулась о плате за консультацию, но встретила насупленные брови и суровую отповедь: если я намереваюсь в дальнейшем с ним общаться, я не должна оскорблять его подобным меркантилизмом. «Я консультировал и продолжаю консультировать пол России, но никогда не взял за это ни одной копейки», — сердито промолвил он, и я, безоговорочно поверив ему, никогда более не касалась этой темы).
Повод убедиться в душевной щедрости Наташи Малиной у меня также возникал не раз. Однажды после предэкзаменационной репетиции в Малом зале Ройзман, комично причмокивая, поднял интимный вопрос:
— Хм, деточка, а нет ли у Вас другого костюма для сцены?.. Видите ли, комиссия в основном состоит из мужчин, и я не уверен, что они будут слушать Ваше исполнение, потому что в основном их будут интересовать Ваши ножки.
Малина, которая присутствовала при этом разговоре, расхохоталась. Я была до крайности смущена: дело в том, что в те времена в Ленинграде женщины-органистки шили себе затейливые платья, у которых верхняя длинная юбка откидывалась назад, а нижняя была достаточно короткой, чтобы не мешать движению ног по педальной клавиатуре. В тех случаях, когда исполнительница располагалась спиной к залу, её ноги неизбежно отражались в лакированной поверхности органной кафедры.
Ройзман оценил реакцию Малиной:
— Наталья Владимировна, сегодня я хочу поговорить с Вами не как обычно — то есть, не как мужчина с мужчиной, а как женщина с женщиной. Может, у Вас найдется для нашей мадам что-нибудь подходящее? Ну, там, какие-нибудь брючки, рейтузики… А то я за мужской состав комиссии не отвечаю.
Та тотчас откликнулась:
— Не волнуйтесь, Леонид Исаакович, сообразим!
И мы с ней, смеясь, устремились на улицу Станиславского.
Наталья выпотрошила весь свой гардероб, заставляя меня примерять всё, что походило на «брючки» или «рейтузики». Увы! Нелепые предметы её туалета были мне невообразимо длинны, но я продолжала напяливать их на себя, боясь её обидеть. Наконец, нашёлся один костюм, в котором я не утонула.
— Ах, как чудно! Как Вам идёт этот казакинчик! Вы в нём просто как куколка! Пройдитесь-ка по комнате туда-сюда! — восторженно восклицала Наталья.
«Казакинчик» напоминал рабочую робу шахтёров 18 века. Во мне боролись ужас и стеснительность. Модельным шагом я двинулась к зеркалу но, по счастью, тут же запуталась в фалдах сюртука и повалилась на пол. Это решило мою судьбу: меня оставили в покое и позволили играть в собственном наряде, соблазняя членов комиссии своими ногами.