— Очень красивая. Пожалуйста, месье Фурастье, вернемся к Пьеру Андрези.
— Чтобы вернуться к Пьеру, я должен досказать про события в конце мая семьдесят первого, молодой человек… Тот тип с триколором тоже меня заметил и крикнул: «Эй ты, иди сюда!» Я повиновался. Пробираясь в толпе приговоренных, я узнал жену Пьера, его четырнадцатилетнего сына и младшего брата, Сакровира. И пошел дальше, потому что подумал в тот момент о своей девочке, которая осталась дома совсем одна…
— Простите, вы сказали — Сакровир?
— Это была кличка Матьё, младшего брата Пьера. Матьё состоял в подпольном кружке рабочих вроде общества карбонариев.[117] Его зазвал туда один приятель, задурил парню голову… Пьер был категорически против, твердил, что вся эта подпольная деятельность не сулит ничего, кроме неприятностей, и не только самим дуракам, которые в такие дела ввязываются, но и их родным, особенно если среди таковых есть владелец типографии. Они с братом тогда разругались вдребезги, Матьё ушел из дома, хлопнув дверью, и снял комнату на улице Гизард. Это было вскоре после объявления войны.
— Погодите! Владелец типографии? На улице Мазарини? Пьер Андрези имел в виду себя? Это он был владельцем типографии?!
— Да, и дела шли в гору. Когда он уехал в Англию, типографией взялась управлять Жанетта, его жена. — Сапожник опрокинул в себя еще полбокала.
— А того приятеля Матьё звали Фредерик Даглан?
— Не знаю. Пьер называл того приятеля бездельником и пустозвоном, говорил, что он связан с анархистами и промышляет воровством.
— Леопард! — выдохнул Жозеф. — Он!
Фурастье взглянул на него с удивлением и некоторое время сидел молча и неподвижно, прислушиваясь к ощущениям, менявшимся под воздействием алкоголя.
— Тот флик в гражданском отвел меня в сторонку, потер указательный палец о большой, будто банкноты пересчитывал, и сказал с мерзкой такой улыбочкой: «Мы вроде соседи, значит, можем договориться. Если найдешь чем заплатить, я устрою так, чтобы тебя перевели в Версаль, а там расстрел не пропишут. Уж лучше ссылка, чем пуля в лоб, согласен?»
— Как звали того флика?
— Вас не касается, это мое дело, — с неожиданной резкостью бросил сапожник и закусил губу. Подбородок у него дрожал.
— Не надо так, месье Фурастье… Пожалуйста, ответьте мне!
Хозяин мастерской не ответил — не смог, потому что сдавило горло. Он только головой мотнул.
— Его звали Гюстав Корколь? Ведь так?.. — тихо сказал Жозеф. — Месье Фурастье, он мертв. Позавчера зарезан в собственной постели.
Сапожник попытался улыбнуться, но не получилось — лицо исказила судорога.
— Да, — выговорил он с трудом, — Гюстав Корколь по прозвищу Барбос, распоследняя мразь! Ничего не могу с собой поделать, как вспомню его… Сейчас, сейчас пройдет… — Постепенно голос Фурастье обрел твердость. — Корколь в ту пору лютовал в Латинском квартале. Когда версальцы вернулись в Париж, он просто из кожи вон лез, выслуживаясь перед властями. Сопровождал офицеров, проводивших обыски. Версальцы ставили оцепление вокруг дома и обшаривали всё от подвала до чердака. Малейший намек на связь с коммунарами — и пиши пропало, выносят вещи, выводят жильцов и волокут в жандармерию. Тех, против кого не было очевидных доказательств принадлежности к Коммуне, отправляли в Версаль. Остальных запирали в подвалах Сената, а когда народу набивалось столько, что дальше уж некуда, — расчищали место.
— Расчищали место?..
— Выводили и расстреливали целыми группами в Люксембургском саду у большого пруда. Я чудом избежал этой участи — у меня нашлось чем заплатить. Выкупил свою жизнь у Корколя. Он в ту пору здорово обогатился — во время обысков получал свою долю добычи. Вы не представляете себе, сколько подметных писем ходило тогда по Парижу! В участках скапливались горы доносов, в конце концов даже военные власти взбунтовались против этой вселенской гнусности и стали выкидывать анонимки, но, конечно, не из милосердия — просто уже не справлялись… Люди доносили на соседей, хозяев заимодавцев, соперников в любовных делах… Да, юноша, слаб человек, но такого я больше никогда не видел!
— Погодите, месье Фурастье, не так быстро, — попросил Жозеф, который строчил в записной книжке, высунув от усердия язык.
117