Нандо, Ужасающий, глух к мольбам: небольшой просвет, остающийся в его сознании, только и позволяет ему понять, что в данный момент ему ненавистно омерзительное существо, взывающее к нему с земли. Он стреляет ему в грудь.
Вдова, ошеломленная и оглушенная громом выстрела, приглаживает волосы рассеянным, бессознательным движением руки.
Раненый Адриано смотрит на брата, словно спрашивая, что же все-таки произошло. Он пытается что-то сказать, приподняться, вернуться к реальности. Но наконец он сдается, принимает позу трупа и, сокрушенный и недвижный, погружается в вечность.
Запах пороха, острый и сладковатый, как марихуана, проникает в ноздри Нандо Баррагана, ударяет ему в голову, и с него в один миг слетает и сатанинский гнев, и опьянение. Теперь он осознает, что убил своего двоюродного брата, и на него наваливается гнетущее чувство необратимости случившегося.
Время, продолжая свое привычное течение, для Нандо замедляет свой ход, он понимает, что вступил, без надежды на возвращение, в таинственные владения рока. Желтый, голый, опустошенный, внезапно ставший уязвимым, он борется с ознобом, сотрясающим душу, и озирается вокруг с выражением человека, потерянного для мира – отныне оно навсегда останется в его взгляде.
Он прячет свое оружие, вновь холодное, смолкшее. Он опускается на колени возле тела Адриано и с неторопливой и неуклюжей нежностью, с женским усердием, не спеша, одевает его, словно пеленая новорожденного. Он надевает на него рубашку, застегивает ее, борясь с запонками, не желающими пролезать в петли. Он поднимает с пола галстук, чистит, повязывает ему на шею узлом в три оборота и заботливо разглаживает, чтобы он лежал, как надо. Он продевает его руки в рукава пиджака, застегивает два ряда пуговиц, отворачивает лацканы. Смочив слюной свой указательным палец, он трет руку Адриано, чтобы смыть цифры, написанные шариковой ручкой. Закончив, он тихо объявляет:
– Я покидаю это несчастливое место и уношу с собой моего двоюродного брата Адриано.
Он нацепляет очки «Рэй-Бэн», и, взвалив на себя мертвеца, шагает вниз по улице враскачку, словно горилла, несущая своего детеныша.
* * *Нандо Барраган идет по пустыне двенадцать дней и ночей, не останавливаясь ни для еды, ни для сна, неся на плече труп Адриано Монсальве. На горизонте справа от него занимаются один за другим двенадцать кроваво-красных рассветов, а слева один за другим гаснут двенадцать закатов того же цвета. Воистину крестные муки испытывает он в суверенном королевстве «ничто», терзаемый больной совестью и таща на закорках смерть, тяжелую, как крест. Бесконечные раскаленные пески жгут ступни, а расплавленное солнце слепит глаза и сжигает кожу до волдырей. Не встречает он на своем пути ни воды, чтобы утолить жажду, ни тени, чтобы усмирить бред. Ни покоя покаянной душе.
– Это легенда или так все и было?
– Так и было, но об этом рассказывали столько раз, что теперь это стало легендой. Или наоборот: это легенда, но ее рассказывали столько раз, что она стала правдой. Разве важно, так или этак.
Труп сохраняется нетленным во время всего путешествия. Свежий и цветущий, как ни в чем не бывало, он не реагирует на жару и не пахнет. Он удобно расположился на хребте у двоюродного братца, который вот-вот лишится последних сил. Мертвый кажется живым, а живой – мертвым. Они словно слились в одно в этом нескончаемом многодневном походе среди безжизненных песков, чье начало там, где кончается мир; они объединились, чтобы противостоять непомерному одиночеству. Они даже беседуют, но беседа их немногословна, это один и тот же монотонно повторяющийся диалог.
– Прости меня, брат, за то, что я убил тебя.
– Дорого ты заплатишь за это. Вдова осталась на твою долю, но и вина – на твою.
– Не хочу я их, ни той, ни другой.
В самой глубине пустыни, куда уже не долетает шум моря, они находят то, что искали: бедное ранчо посредине клубка спутанных, сбившихся с дороги ветров. Квадратное строение с двумя открытыми дверями – одна на север, другая на юг. Ветры гуляют внутри, завывая, точно те грешные души, что и после смерти осуждены бродить по земле;[7] они свистят, рыдают, обвивают и валят друг друга, точно дерущиеся кошки или любовники в объятиях, а по временам отступают и бегут прочь, в просторы пустыни, каждый своей дорогой.