Танкреди успел за двадцать четыре часа предупредить князя о визите в замок двадцатого июля генерала в красном мундире с черными галунами. Сопровождаемый своим адъютантом, генерал любезно попросил разрешения полюбоваться фресками на потолках. Такое разрешение было предоставлено незамедлительно, ибо двадцати четырех часов оказалось достаточно, чтоб удалить из гостиной портрет короля Фердинанда II в парадной форме, заменив его вполне нейтральным изображением «Иерусалимской купели», чем равно достигалась выгода эстетическая и политическая.
Генерал, бойкий тосканец лет тридцати, оказался болтуном и фразером, но вместе с тем хорошо воспитанным и даже приятным человеком, который держал себя с должным почтением и, обращаясь к князю, даже именовал его «ваше превосходительство» вопреки одному из первых декретов Диктатора; адъютант, девятнадцатилетний молокосос, миланский граф, очаровал девушек своими до блеска сверкающими сапогами и грассирующим «р». Вместе с ними явился Танкреди, произведенный на поле боя в капитаны; слегка похудевший от болей, вызванных раной, он стоял посреди гостиной в красном мундире, стараясь показать свою близость к победителям, что подчеркивалось взаимным «ты» и обращениями вроде «мой храбрый друг», которые «люди с континента» произносили го всем пылом юности, меж тем как Танкреди отвечал слегка в нос, и князь улавливал в его голосе скрытую иронию. Сам князь снизошел к ним с высот своей изысканной вежливости, но гости действительно сумели и развлечь его и полностью успокоить.
Итак, три дня спустя оба «пьемонтца» были званы к ужину; и можно было наблюдать, как мило Каролина, сидя за роялем, аккомпанировала генералу, который отважился спеть в честь Сицилии «Узнаю вас, сердцу милые места», а Танкреди сосредоточенно переворачивал страницы нот, словно для этой цели никогда не существовало палочек.
Тем временем миланский графчик, полулежа на софе, беседовал с Кончеттой о цветении апельсиновых деревьев и открывал ей глаза на существование некоего Алеардо Алеарди; девушка делала вид, будто слушает его, а между тем не сводила огорченного взгляда с худого, словно воскового лица Танкреди, которое при свете свечей у рояля казалось еще более изможденным, чем было на самом деле.
Вечер прошел в обстановке совершенной идиллии, а за ним последовали другие столь же сердечные вечера; однажды за ужином генерала попросили озаботиться тем, чтобы указ об изгнании иезуитов не был применен к падре Пирроне, человеку пожилому и обремененному болезнями; генерал, который уже проникся симпатией к этому превосходному священнику, сделал вид, будто поверил в его бедственное состояние; приложив немало усилий, переговорив со своими влиятельными друзьями, он добился, что Пирроне был оставлен. Это еще в большей степени подтвердило князю правильность его прогнозов.
Генерал оказался весьма полезным человеком и в сложнейшем деле с пропусками, которые нужны были для желающих сняться с места в те бурные времена. В значительной мере семейство Салина обязано именно генералу тем, что и в этот год революции смогло наслаждаться жизнью в своем отдаленном имении.
Новоиспеченный капитан добился месячного отпуска и уехал вместе с дядей и теткой.
Приготовления к поездке семейства Салина и хлопоты о получении пропусков оказались долгими и нелегкими. Пришлось на самом деле вести сложные и уклончивые переговоры в конторе, а затем с «влиятельными лицами» в Агридженто, причем все кончилось улыбками, рукопожатиями и звоном монет. Таким путем удалось получить второй, имевший большую силу пропуск впрочем, способ этот не отличался особой новизной. Потом следовало упаковать горы багажа, всякой провизии и за три дня выслать вперед часть поваров и слуг. Необходимо было также уложить небольшой телескоп и убедить Паоло остаться в Палермо.
После этого можно было отъезжать; генерал и лейтенантик с цветами в руках пришли пожелать счастливого пути. Когда экипажи отъехали от виллы Салина, в воздухе еще долго мелькали два красных рукава, из окошка коляски показался черный цилиндр князя, но ручка в перчатке из черных кружев, которую так надеялся увидеть молоденький граф, покоилась на коленях у Кончетты.
Путешествие длилось более трех дней и было ужасным. Пресловутые сицилийские дороги, из-за которых князь Сатриано лишился наместничества, превратились в еле заметную колею, пролегшую среди рытвин и густого слоя пыли.
Первая ночь, проведенная в Маринео, в доме знакомого нотариуса, была еще сносной, но вторая, на постоялом дворе в Прицци, прошла в мучениях — пришлось расположиться по трое на кроватях, где кишмя кишели насекомые. Третью ночь провели в Бизаквино; правда, клопы здесь отсутствовали, но взамен князь обнаружил тринадцать мух в стакане гранатового сока; тяжкий запах испражнений шел как с улицы, так и из соседней комнаты, служившей амбаром. У князя это вызвало тягостный сон; проснувшись с первыми лучами солнца, весь в поту, среди смрада, он не мог удержаться от сравнения этой отвратительной поездки с собственной жизнью: вначале веселые долины, затем обрывистые склоны гор и грозные ущелья, ведущие в бескрайнюю равнину с нескончаемыми волнистыми холмами, пустынную, как само отчаяние. Что может быть хуже таких мыслей, когда они рано поутру приходят в голову уже немолодому человеку; князь знал, что мысли эти неизбежно растворятся в дневных заботах, но переживал их остро и мучительно: он был достаточно опытен и понимал, что глубоко в душе от таких размышлений остается осадок тоски, которая, накопляясь с каждым днем, становится в конце концов подлинной причиной смерти.
При свете солнца эти чудовища притаились в области подсознательной. Теперь уже недалеко и Доннафугата с ее замком, с ее журчащими водами, священной памятью о предках и всем, что напоминало о непреходящих днях детства.
И люди там хорошие — преданные и простые.
Но и тут подстерегала коварная мысль: ведь после недавних «событий» они могут оказаться не столь преданными, как прежде.
Что ж, посмотрим!
Теперь уже совсем близко. За окном кареты показалось склоненное к ним насмешливое лицо Танкреди.
— Дядя, готовьтесь, через пять минут прибудем!
Танкреди обладал слишком большим тактом, чтобы первым появиться в деревне. Он задержал своего коня и шагом въехал в деревню рядом с первой каретой.
За небольшим мостом, ведшим к деревне, их поджидали представители власти, окруженные несколькими десятками крестьян. Как только коляски появились на мосту, деревенский оркестр в бешеном порыве грянул «Цыгане мы…» — первое странное и все равно милое сердцу приветствие, которым вот уж столько лет Доннафугата встречала своего князя, — и вслед за этим по сигналу мальчишек караульных зазвонили колокола церкви Богоматери и монастыря Святого духа, наполняя воздух торжественно-веселыми звуками.
«Слава Богу, как будто все по-старому», — подумал князь, вылезая из коляски.
Здесь собрались дон Калоджеро Седара, мэр, украшенный трехцветной лентой, столь же блистательно новой, как и его должность; монсеньер Троттолино с обожженной солнцем физиономией, дон Чиччьо Джинестра, нотариус, капитан национальной гвардии — при полном параде, в шляпе с перьями; был здесь и дон Тото Джамбоно, медик, и маленькая Нунция Джарритта, которая преподнесла княгине растрепанный букет цветов, впрочем, срезанных всего лишь за полчаса в саду при замке. Был здесь и Чиччьо Тумео, органист собора, который, строго говоря, не обладал рангом, достаточным, чтобы присоединиться к властям, — он явился как друг князя и его товарищ по охоте. Его осенила счастливая мысль: желая порадовать князя, он захватил с собой Терезину, гончую огненно-красной масти с двумя орехового цвета отметинами над глазами; смелость органиста была вознаграждена особо благосклонной улыбкой дона Фабрицио. Князь пребывал в превосходном расположении духа и был искренне растроган; вместе с супругой он вышел из коляски, чтобы поблагодарить за встречу; под несмолкаемую музыку Верди и неистовый звон колоколов он расцеловался с мэром и пожал всем остальным руку. Толпа крестьян словно онемела, но в их неподвижных взорах можно было прочесть скорее любопытство, чем враждебность; обитатели Доннафугаты в самом деле испытывали некоторую привязанность к своему снисходительному синьору, который частенько забывал взимать оброк или невысокую арендную плату. Да к тому же, привыкнув видеть усатую морду леопарда на фронтоне замка и церкви, на барочных фонтанах, майоликовых плитах домков, они рады были теперь лицезреть подлинного Леопарда в брюках из пике, который дружески похлопывал всех своей лапой и усмехался с добродушной кошачьей любезностью.