Но я твердо знал, что разлюбить можно только тогда, когда на смену одному чувству придет другое. Сейчас ни о чем другом не могло быть и речи. Существовала, правда, Хижина, но я прекрасно отдавал себе отчет, что никогда не полетел бы туда, если бы там меня привлекала женщина, а не замечательная четверка славных парней.
А отдав себе в этом полный отчет, я со спокойной совестью снова направился в Хижину.
На сей раз я застал только Джабжу и Лакоста. Последний был снова в форме и что-то набрасывал на небольшой темной досочке. Джабжа сидел по-турецки, на коленях его лежала толстенная «Методика протезирования кишечного тракта». Эту книгу я как-то видел у Педеля и запомнил по бесконечным таблицам аппетитных розовых внутренностей. Я всегда был высокого мнения о собственных нервах, но после получасового просматривания всех этих гирлянд меня замутило. Я убрал книгу подальше, чтобы она не попалась на глаза Сане – странно, но я подчас забывал, что она – врач.
А сейчас я смотрел на блаженную физиономию Джабжы и думал: вот в силу привычки и профессионального интереса то, что мы наполнены какими-то нелепыми шлангами из естественного пластика, его не только не угнетает, а, судя по выражению лица, приводит в состояние тихого восторга. Так, может быть, и к тому, что принес «Овератор», тоже можно привыкнуть? Философски рассмотреть со всех сторон, выявить положительные факторы этого явления, и асе станет на свои места, появится даже интерес… А может быть, отупение?
Тем временем меня, наконец, заметили.
– Ну, что? – спросил Джабжа вместо приветствия.
– На сей раз без всякого предлога, – смело заявил я.
– Отрадно.
– Наша Хижина начинает приобретать славу высокогорного курорта, – заметил Лакост, не поднимая головы от своего рисунка.
Значит, не один я здесь надоедаю. Странно еще, что я никого до сих пор не встречал.
– А вы можете задирать нос, Рамон, – сказал Джабжа, словно угадывая мои мысли. – Мы ведь далеко не каждого сюда пускаем, да еще и без предлога.
– От меня ждут реверанса?
– Да нет, оставь это Илль. У нее выйдет грациознее, хотя и у тебя что-то есть в движениях, – с этими словами Лакост протянул мне свой рисунок.
Это был набросок чаши или пепельницы, или еще какой-нибудь лоханки вполне античной формы. На краю чаши, свесив одну ногу, сидел обнаженный сатир. Справа от него, тоже на самом краю, лежала, распластавшись, ящерица, и сатир, полу обернувшись, смотрел на нее.
– При всех своих рожках и копытцах он чересчур строен для сатира, – сказал я. – Да и композиция того, подстать жанровой картинке. В общем, не строго.
– Ишь ты, – сказал Джабжа. – Разбирается.
Он потянул у меня рисунок, потом засмеялся, наверное, до тех пор Лакост ему не показывал. Потом кинул досочку обратно мне.
Я посмотрел и понял, что сатир – это я.
Вот чудеса! Можно было подумать, что кто-то видел, как я тогда, еще летом, разговаривал с ящерицей на побережье. Но набережная вроде была пустынна. К тому же нужна была феноменальная память, чтобы запомнить случайного прохожего, да еще и умудриться его раздеть. И еще эти рога и копыта…
– Это еще откуда? – позволил я себе удивиться.
– А так. Просто есть подходящий кусок порфирита, серый с лиловато-коричневым оттенком. Отдам в грубую обдирку по эскизу, а остальное закончу сам.
– И зачем?
– Илль под шпильки. Девочка страдает снобизмом – у нее каждый гребешок должен быть ручной работы.
– Забаловали ребенка.
– Все он попустительствует, – Лакост кивнул в сторону Джабжи. Тот только ухмылялся.
– А кстати, где она?
– На вызове. Случай пустяковый, справился бы и робот, да люди перетрусили, в первый раз – им человек нужен.
Я вспомнил себя, барахтавшегося на дне ледяной канавы и понял, что в моем случае тем более не требовался человек – достаточно было послать робота.
– Они сами вызвали помощь?
– Да нет, просто мы знали, что тропа вскоре оборвется, а сзади ее засыпало. А на тропе пятеро, все малыши. Илль полетела им носы вытирать.
– Значит, вы постоянно наблюдаете за каждым километром заповедника?
– Во-первых, не мы, а сигнальщики. Как только сигнальщик чует недоброе
– он поднимает тревогу. Так было в прошлый твой приезд, с обвалом.
– А сигнальщики не опаздывают?
– Все, что ты тогда слышал, было передано до того, как обвал накрыл людей. Он еще двигался, а мы уже вылетали. Потому и точные координаты, и толщину снеговой массы мы узнаем уже в мобиле. Во-вторых, за каждым километром смотрят наблюдатели, они учитывают состояние дорог, ледников, массивов снега и подобную статистику. Сигнальщики же прикреплены к людям – как только человек пересекает границу заповедника, к нему приставляется сигнальщик. Это – его ангел-хранитель.
– Посмотреть бы…
– А что ж. Товар лицом.
Мы оставили Лакоста продолжать свои псевдоантичные экзерсисы и поднялись в зал наблюдения,
Он находился этажом выше и занимал всю верхушку горы, так что потолок его конусом уходил вверх. Стены его представляли собой огромный экран, то распадающийся на отдельные участки, то сливающийся в единую панораму. Какие-то ящики ползали вдоль стен, то поднимаясь на тонких металлических лапках, то вообще повисая в воздухе, перебираясь один через другой и тыркаясь в самый экран. Вероятно, это и были сигнальщики.
– А вот и Илль, – сказал Джабжа, подводя меня к мутно-голубому экрану. Шесть темных фигурок двигались по совершенно гладкой стене, карниз не просматривался.
– Она идет первой?
– Нет, она сзади. Плохая видимость – граница квадратов.
– А далеко это отсюда?
Джабжа что-то сделал с ящиком, висящим перед этим экраном.
– Двести шестьдесят четыре километра, – голос, подававший тревогу, раздался откуда-то сверху. Он очень напоминал красивый баритон Джабжы. Ну, правильно, у каждого сигнальщика не может быть собственного диктодатчика, это было бы слишком сложно.
– Центр должен иметь колоссально много параллельных каналов, – сказал я полувопросительно.
– Еще бы! Недавно его сильно переоборудовали – станция ведь создавалась лет триста тому назад, многое ни к черту не годится, да и тесновато.
– Мы в детстве собирались в Гималаи, да я начал готовиться к полетам, – заметил я как-то вскользь.
Джабжа замахал руками.
– Тоже мне горы! Говорят, на Эверест от подножья до верхушки сделаны ступеньки с перильцами. Там же таких станций, как эта, штук двадцать, ей-ей. Санатории и дома радости на каждом шагу. Высокогорные театры и цирки. Не заповедник, а балаган. Он же начал осваиваться первым, когда люди потянулись из Европы и Северной Америки на необжитые пастбища. Все три столетия, пока осваивался Марс, а Европа чистилась от активных осадков и шел демонтаж всех промышленных предприятий, пока города освобождались от гари и транспорта, пока фанатики древности, вроде Лакоста, носились с реконструкцией каждого города в его собственном архитектурном стиле – Швейцарский заповедник стоял пустыня пустыней. Хорошо еще, какая-то добрая душа догадалась напустить сюда всякого зверья, по паре всех чистых и нечистых. Говорят, за это время здесь даже саблезубые тигры появились. Я их не встречал, но почти верю. А когда Европу снова «открыли», пришлось создать здесь станцию по примеру Гималаев, Килиманджаро, южноамериканского «Плата» и антарктического «Мирного». Но уже здесь – никаких излишеств и курортов. Путевые хижины с комфортом, достойным каменного века. Если уж ты мамин сынок – так и катись в Гималаи. Там одних подвесных дорог, как от Земли до Луны.