– Во́да-во́да-неотво́да, – сказала она, – поросячая порода.
У меня перехватило дыхание.
– Что? – догадался я переспросить.
– А то, что сорок тысяч поросят и все на ниточках висят!
Если бы я не сидел на корточках, я стал бы перед ней на колени. Я был наконец на Земле.
Илль почувствовала, что сейчас я брякну что-нибудь сентиментальное. Она подняла ладошку в пестрой рукавичке:
– Только без лирики, я ее боюсь.
Я кивнул. Какая уж тут лирика! Я не имел на нее ни малейшего права.
Мы тихо и долго ехали вниз. В долине было уже темно. Снег почти везде стаял, лишь возле камня виднелись небольшие серые плешины. Мы сели на глыбу. Ее прикрывало что-то шероховатое – не то мох, не то лишайник. Я в этом не разбирался.
– Да, – констатировал я печально, – после инструктора по альпинизму кататься с таким дилетантом, как я…
Илль пожала плечами:
– Туан гоняется по горам один, как шальной козел. Ему нужна прекрасная незнакомка.
– Ну, взяли бы Лакоста.
– Он неженка, не любит холода.
– Что же он торчит на станции? Тоже ждет незнакомку?
– Это его Джабжа уговорил.
– Вот Джабжа и остается.
– Он-то обычно меня и прогуливает.
Так я и думал. Эта обманчивая внешность, эти занятия, даже комнаты рядом.
– Он ждет жену… – донеслось до меня откуда-то издалека. – Она уже два года в полете и вернется осенью.
В сердце у меня вдруг что-то булькнуло – горячее такое. Ох и дурак же я! Вообразил невесть что. Я вспомнил образ женщины, созданный Джабжей и удививший меня тем, что это не Илль. Умница, Джабжа, молодчина, Джабжа! Как это кстати, что ты женат! Как это здорово!
– А что? – спросила вдруг Илль.
– А ничего, – ответил я.
Ну что я мог, что имел право ей сказать? Я просто спихнул ее с камня, и она, брыкнувшись, покатилась в снег.
Бац! – я получил снежок прямо в лицо. Бац! Бац! Ах ты, задиристый чертенок! Я прыгнул, пригнул ее к земле и ласково ткнул носом в снег. И в ту же секунду почувствовал, что совершаю какой-то абсолютно противоестественный кувырок. Заскрипели по снегу шаги, что-то темное бесшумно мелькнуло в небе.
– Илль! – крикнул я. – У меня отнялись руки и ноги!
Тишина.
Черт побери, кому это было надо – обучать ребенка всяким диким приемам, да еще на мою голову?
Я полез осматривать все камни и трещины. Минут через пятнадцать вспомнил о «микки», вызвал Хижину.
– Чем могу быть полезен? – раздался металлический голос, но в ту же минуту его заглушил смех, в котором явно не слышалось ни доброты, ни сострадания:
– Ну что, неблагородный рыцарь со страхом и упреком, попались? Не думайте, что разрешу кому-нибудь вылететь к вам раньше, чем доем ваш двойной ужин.
– Подумаешь, не очень-то и хотелось.
– Вот и славно. Бегу за стол.
Тем не менее мобиль появился чересчур быстро – вероятно, она послала его сразу же, как только прибыла на станцию. Я погрузил все имущество и вдруг подумал, что один раз следовало бы вернуться домой вовремя. Для разнообразия.
– Вот, – злорадно повторил я, словно Илль только и делала, что дожидалась меня, – не очень-то и хотелось.
И нехотя полетел домой.
Это я здорово придумал. И хорошо, что я придумал это именно сегодня. Во всяком случае, Сана стояла у большого окна нашей комнаты, положив пальцы на стекло, и долго-долго смотрела, как я, весь в снегу, едва передвигая ноги, приближаюсь к дому. Я махнул ей рукой, но она не ответила мне и даже не улыбнулась. Она смотрела на меня так, как можно смотреть на человека, которого сейчас вот потеряешь. И надо насмотреться на всю жизнь. Только ей надо было насмотреться не на жизнь, а на ту бесконечность, которая приходит после жизни. Я подошел и прижался лбом с другой стороны стекла. Она не шевельнулась. Мне вдруг захотелось взмахнуть руками, ударить по этому роскошному стеклу и, перешагнув через осколки, схватить ее и сделать что-нибудь, встряхнуть, сломать внутри нее что-то неподатливое, что всегда заставляло ее по-чужому выпрямляться мне навстречу. Но я знал, что она лишь отступит назад и приподнимет брови, и опять я пойму, что делаю не то, что с ней так нельзя…
Я оттолкнулся от стекла и пошел в дом, не глядя больше на Сану. Старательно переоделся. Когда я вошел в нашу комнату, она уже сидела в кресле.
– Рамон, – сказала она, – я прошу тебя об одном…
Я посмотрел на потолок. Ленивая тоска поднялась откуда-то снизу и наполнила меня всего чем-то клейким, вязким, цепенящим. Смертная тоска.
– Я прошу тебя брать в такие походы оружие.
– Хорошо, – глядя вбок, отвечал я, хотя это был заповедник, где не могло быть и речи о каком бы то ни было оружии.