Нет, он не падет ниц. «Вставай, проклятьем заклейменный, весь мир голодных и рабов…» Он не считал, что «мир голодных» — это про него, хотя в желудке даже и сейчас было пусто, но он из тех, из «проклятьем заклейменных», или, по крайней мере, солидарен с заклейменными проклятьем жертвами несправедливого мироустройства, и одна из этих жертв — замученный Иисус. Так что он, Мышонок, может смотреть ему в лицо без страха. Христос даже может считать его союзником: я на твоей стороне, Мышонок, я революционер, как и ты, я умер за революцию, только вот меня не поняли, понастроили в мою честь гигантских храмов, но мое место не в храмах, мое место на улицах, в полях, на фабриках и заводах; мое место — с массами, я хочу раствориться в массе, хочу быть всего лишь одним из многих, как ты, товарищ Мышонок.
Только Христос такого бы не сказал. Во всяком случае, этот Христос, выточенный из слоновой кости, из бивней слона, убитого в Африке. От этого Христа не дождешься ничего, кроме презрения, отвращения: «Вон отсюда, вонючий жиденыш, вон отсюда, пошлый коммунистишка, здесь тебе делать нечего, марш обратно в местечко, к остальным тварям. Там и сидите, дрожа, вцепившись друг в друга от страха перед погромом, пусть с вами покончат, а я буду отмщен». Но деваться было некуда: Мышонок должен был выстоять против него, против Христа и против церкви. Не с верующими он отождествлял себя, не с кающимися, но с леопардами, которые врывались в храм как победители и в конце концов заставляли с собой считаться, становились частью ритуала.
Открылась боковая дверь и священник — глубокий старик с длинной седой бородой, в очках с толстыми стеклами — вошел в церковь. С его приходом атмосфера стала не такой душной и гнетущей. Мышонок внезапно приободрился. Это был священник, но, как бы то ни было, человек, с ним можно было поговорить, хотя и на ломаном немецком, а не на родном идише. Можно было продвинуться хоть ненамного к решению задачи, расспросив его о чашах.
Священник подошел к алтарю и стал поправлять какие-то вещи, которые там стояли. Мышонок глубоко вздохнул, сделал несколько шагов в его сторону:
— Патер…
Священник обернулся:
— Да, сын мой, — отозвался он приветливо, по-отечески. Настолько по-отечески, что Мышонок растрогался.
— Патер, — повторил он дрожащим голосом, — я…
Голос его прервался. Он чувствовал себя идиотом, ему казалось, что он вот-вот упадет. Он покачнулся, патеру пришлось поддержать его, и вдруг разрыдался. Он громко всхлипывал, эхо его рыданий разносилось по всему пустому зданию, привлекая внимание тех немногих прихожан, что пришли помолиться.
Священник взял его под руку:
— Идем, сын мой, идем.
Он отвел его к исповедальне, поставил на колени. Сам сел на скамью исповедника, открыл окошко:
— Итак, сын мой, я слушаю тебя. Расскажи, чем ты опечален. Говори о своих грехах. Исповедуйся.
Придя в себя, Мышонок осознал всю нелепость ситуации. Он не знал, что сказать. Может, стоило признаться в своих ошибках («Патер, я совершил великую глупость: забыл в поезде сумку с одной важной запиской»), тогда он вышел бы отсюда с чувством облегчения, с чистой душой. Но он не христианин, он еврей левых убеждений, революционер. Не беззащитный слон, а леопард, готовый к схватке, схватке, которая преобразит мир, без всякого Страшного суда, который еще неизвестно, придет ли. Он перевел дух и сказал со всей твердостью, на какую был в этот миг способен:
— Извините, патер, но я пришел не исповедаться.
— Вот как? — удивился святой отец. — А для чего же?
— Просто взглянуть на церковь. Я иностранец, в Праге в первый раз, да вы и сами это поняли по моему акценту. Я много слышал об этом храме, поверьте, я не мог упустить возможность посетить его, — внезапно он почувствовал легкость и свободу, врать оказалось чрезвычайно просто. — Хочу вас поздравить: ваша церковь необыкновенно красива.
— Это правда, — священник не очень понял смысл этих восхвалений, но старался быть вежливым. — Церковь — одна из красивейших в Праге. И одна из самых старинных. Десятый век…
— Чаши, — продолжал Мышонок, стараясь сохранить безразличный тон, — должно быть, прекрасны…
— Чаши? — патер не понял. — Какие чаши?
— Чаши, которые вы используете, когда служите мессу… Вы не используете чаши во время мессы?
Священник начал проявлять нетерпение:
— Послушай, сын мой, тут есть желающие исповедаться, они ждут. Я бы с удовольствием продолжал беседовать с тобой о чашах и обо всем на свете, но лучше в следующий раз. А пока прошу тебя удалиться.