Стараясь не шуметь, он прошел по улочкам спящего местечка и вскоре оказался на дороге, ведущей к границе. Шел он быстро, но нос и уши занемели от холода. Вдруг в густом тумане вспыхнуло яркое пятно восходящего солнца, и зрелище это наполнило душу Беньямина безудержным ликованием. Будто рухнули все преграды, будто разом порвались связи с прошлым, исчезли парализующие страхи. Я сумел, кричал он, я выполню задание!
Но рано было радоваться. Путешествие только начиналось, долгое и утомительное путешествие. Крестьянин, спешивший на ярмарку в соседнее село, подвез его на подводе, но остальной путь предстояло проделать пешком. Глубокой ночью подошел он наконец к реке, по которой проходила граница.
Здесь он знал, что делать. Всякий житель Черновицкого знал. В случае чего, каждый готов был бежать из местечка и из страны. Всем было известно, что на реке лодочники за мзду нелегально перевозят беглецов на другой берег. В то тревожное время это стало делом обычным: евреи массово покидали Россию.
Мышонок брел по песчаному берегу, пока не увидел костер. Это и были перевозчики. Двое. Поджидали потенциальных эмигрантов. Неприятные, злобные с виду типы, чего, впрочем, и следовало ожидать. Мышонку, однако, выбирать не приходилось. Он глубоко вздохнул и, подойдя к ним, сказал, что ему надо на тот берег, спросил о цене. Лодочники переглянулись, и один из них назвал цену. Она оказалась немаленькой, но торговаться явно не стоило. Мышонок спросил, где лодка.
— Деньги вперед, — сказал тот, что собирался его везти.
Мышонок вытащил пачку денег из кармана и, под пристальным взглядом обоих лодочников, отсчитал банкноты и передал их перевозчику. Иди за мной, сказал тот. Они дошли до берега. Там в камышах была спрятана лодка. Беньямин не без труда влез в нее. Перевозчик сел на другое сиденье, взялся за весла и отчалил. Лодка двигалась сквозь туман, оба молчали. Лодочник не сводил глаз с Беньямина, тот нервничал и отводил взгляд.
Вдруг мужик бросил весла.
— Что случилось? — встревожился Беньямин.
— Как что? — нагло осклабился лодочник. — Мне уже и отдохнуть нельзя? Я, выходит, должен убиться на веслах, только потому, что ты мне заплатил?
— Но течение, — заметил Беньямин, в испуге глядя на реку, — течение сносит нас!
— И то, — лодочник зловеще усмехнулся. — Течение здесь сильное. Кто его знает, куда нас занесет… Может, в лагерь к царским солдатам? Кто его знает. Течение — вещь капризная.
Беньямин был на грани паники. Он не понимал, чего этот человек хочет от него, понятно только было, что ничего хорошего. Так и оказалось:
— Мы еще можем добраться до того берега. Знаешь, сколько осталось? Знаешь? Деньжат подбросишь, и все. Я продешевил, парень. Думаю, для восстановления сил понадобится еще несколько рублей. А? Что скажешь?
Только теперь Беньямин понял: это был шантаж. Для контрабандистов, перевозивших беглецов-евреев, — обычное дело. Теперь надо было немного поторговаться, чтобы минимизировать ущерб…
Но он торговаться не стал. Лютый гнев вспыхнул в его душе. Вот она, несправедливость, о которой говорил Ёся, вот оно, угнетение: сильный подчиняет слабого, эксплуатирует его, выжимает из него последние соки. Здравый смысл подсказывал ему, что не стоит связываться: в конце концов, он в буквальном смысле в руках перевозчика, но дело тут было не в здравом смысле, речь шла о сопротивлении, может, о революции? Да, речь шла о революции, маленькой, но революции, о его собственной революции, о его личной освободительной борьбе. Побледнев, он вскочил так, что лодка сильно качнулась:
— Греби!
— Ты это что, — начал было лодочник, удивленный неожиданной реакцией тощего парнишки. Беньямин, однако, не собирался вступать в переговоры, время переговоров прошло, наступил момент истины, игра в открытую, пора было брать власть:
— Греби, я тебе сказал! Греби!
— Погоди, — запротестовал лодочник, уже не так уверенно, — это ж моя лодка, что хочу, то и…
— Греби! Греби! Греби!
Мужик уже смотрел на него с явным испугом, как удивленно и радостно отметил про себя Беньямин. В его яростном взгляде, в его сжатых кулаках лодочник увидел вспышку праведного гнева, долго сдерживаемого праведного гнева. Это был гнев человека, которому нечего терять, кроме своих цепей. Гнев того, кто готов умереть. Или убить.
Несмотря на свою напускную наглость, лодочник в глубине души был жалким человечишкой. Он наживался на перепуганных беглецах-евреях, но склонялся перед тем, за кем признавал силу. А сила, смутная, странная, в Беньямине была. Так что мужик взялся за весла и молча погнал лодку к противоположному берегу. Вылез, помог вылезти Мышонку. Прежде чем парнишка ушел, остановил его: