Вильма. Самое удивительное – что мы знаем лица тех, кого уже нет. Я помню пожелтевшие от табачного дыма бакенбарды дедушки Якобовица, а его жена умерла, когда рожала папу, фотографии еще не было, и никто не знает, как она выглядела на самом деле, словно ее выдумали.
Бабушка. Когда я была девочкой, все с ума сходили из-за фотографий – это казалось чудом, надо было идти к фотографу и позировать… Молодожены, солдаты в своей первой военной форме, дети на фоне нарисованных пейзажей… и непременно дамы в карнавальных нарядах у греческих колонн. Потом, когда появились фотоаппараты, фотографий стало столько, что они перестали помещаться в альбом, – фотографии на отдыхе, уже с настоящим пейзажем, пляжные фотографии, фотографии детей в передничках и кожаных штанах, словно они маленькие австрийцы. Вот пара машет на прощание из уходящего поезда, но кто они? Никто не знает. Поэтому они и прощаются. Это все равно что второй раз умереть – лишиться имени в семейном альбоме.
Бабушка переворачивает страницу, подписывает фотографию. Передает альбом Вильме и переходит к удобному креслу, чтобы вскоре в нем задремать. Вильма вставляет разрозненные фотографии в альбом. Тем временем:
Герман. Как виски? Односолодовый – подарок от поставщика, у него лучшая шерсть в Шотландии – прямо с овцы. Кстати, мне стало известно, что наш император заказал себе из нее охотничью куртку.
Людвиг. Угу.
Герман. Ты сказал, что от тебя нет пользы.
Людвиг. В том смысле, в каком от композитора нет пользы. По сравнению с текстильной фабрикой… да. Но чистая математика затягивает тебя, как музыка. Это все равно что находить гармонию в несвязанном множестве чисел.
Герман. И тебе за это платят?
Людвиг. Да. Почему – понятия не имею. Но если бы я заснул на сто лет, то первое, о чем бы я спросил, проснувшись, – доказана ли гипотеза Римана.
Герман. Почему?
Людвиг. Потому что если да, то я могу точно сказать, сколько существует простых чисел, не превосходящих сколь угодно большое число. А если нет, то я не могу этого утверждать, по крайней мере с уверенностью.
Герман. Это очень досадный ответ.
Людвиг. Да, но у него есть одно достоинство. Теоретик простых чисел, каким бы великим он ни был, не связан практической пользой. В отличие от прикладного математика, который прислуживает баллистике, современной архитектуре —
Герман. Ты великий теоретик?
Людвиг. Нет, но у меня есть студент, который может им стать. А это уже что-то.
Герман. Он еврей?
Людвиг. Нет.
Герман. Его сделают профессором раньше, чем тебя.
Людвиг. Надеюсь.
Герман. О, не преувеличивай. Почему еврей должен обязательно быть или наглым, или забитым? Когда откроется ставка для евреев, вероятно, ты ее получишь. Только не ведись на этот бред с юденштатом. Ты хочешь быть математиком в пустыне – или в городе, где в одно и то же время жили Гайдн, Моцарт и Бетховен, а Брамс вообще приходил к нам домой? Мы австрийцы. Венцы. Доктора съезжаются со всего мира, чтобы получить здесь образование. Философы. Архитекторы. Город интеллектуалов и ценителей искусств, которому нет равных.
Людвиг. Да, и не забудь про кафе и пирожные.
Герман. Пространство, на котором шестьсот лет собирались поляки, чехи, мадьяры, румыны, русины, итальянцы, хорваты, словаки и еще бог знает кто – от швейцарских границ до окраин Российской империи, парламенты и партии, говорящие на не знаю скольких языках, объединенные черно-желтой ливреей почтовых ящиков от Зальцбурга до Черновцов и верностью королю-императору Францу Иосифу, который вовремя эмансипировал своих евреев, чтобы мы могли пользоваться теми же правами, что и все остальные. Конечно, предрассудки не исчезают за один день. Государственная служба, армия, университет…
Людвиг. Конечно. Должно быть, поэтому полиция стоит и спокойно смотрит, как еврейских студентов спускают с лестницы университета, чтобы затем их же арестовать за беспорядки.
Герман. Да, поэтому! Это то, почему какой-то сумасшедший в городском совете объявляет награду за голову каждого убитого еврея, – если уж тебе нужны доказательства предрассудков. Но пятьдесят лет назад ты не смел даже ступить на порог университета. Ты не мог перемещаться без разрешения, не мог остановиться на ночлег нигде, кроме еврейского квартала, хоть в городе, хоть в деревне… и уж конечно, ты не мог просто взять и приехать работать в Вену, но если ты уже в ней оказался, то должен был жить только в Леопольдштадте, носить желтую звезду на рукаве и сходить с тротуара, чтобы уступить дорогу австрийцу.