Марина даже ждать не стала, когда он в мыслях произнесет ее имя. Встала перед мысленным взором так явственно, так реально, что Саша вынужден был расстегнуть ворот рубашки, от груди по плечам, по шее поднимался жар.
Она изменилась. И он изменился. Но чувство, тлевшее в нем двенадцать лет, сдерживаемое в железных рукавицах воли, казалось, ждало одного только взгляда, чтобы напомнить о себе нестерпимой яркой вспышкой.
Романтический герой из Сашки был никудышный. Не удавалось ему сидеть, мечтательно глядя на синий квадрат чистого неба в окне, мечтая о возлюбленной. Он был человек дела, он умел думать руками или ногами. Чтобы разобраться в чувствах или взвесить шансы, ему нужно было либо идти бродить, либо взяться за работу.
Саша окинул взглядом родительскую квартиру, вновь чувствуя себя виноватым за исчезнувший из нее уют, за следы хозяйского равнодушия и неустанной работы времени, и наметил объем дел на вечер. Ближе к полуночи, когда небо из синего станет чернильным, стихнут гитары в аллее, вползет на кухонный подоконник пятно света от фонаря на углу, он сядет, и будет смотреть в проклятое небо, и позволит себе думать о ней, Марине, и даже мечтать, а потом ляжет на узкую мальчишечью кровать в своей комнате, и она явится во сне, непременно явится, но уже не прежняя – такая, как сейчас, как он видел ее сегодня. Явится, чтобы зажечь его уже не мальчишечьи сны, раскалить до адского жара.
Но до ночи еще несколько часов, за которые можно начать приводить в порядок квартиру, прикинуть, что стоит завтра докупить в ближайшем строительном супермаркете, что требует ремонта, а что – только хорошей уборки.
И нужно поменять кое-какую мебель.
Саша был уверен, что отец будет против, но что-то нужно было делать. Все здесь напоминало о маме, и вместе с тем – о том, что она умерла, как умирала, как – нить за нитью – рвались тоненькие веревочки, удерживавшие ее на земле. Как ей было больно и страшно, как она скрывала это, пока могла, и как было больно и страшно им с отцом тогда. Больно от невозможности помочь той, которую они оба любили больше жизни, страшно – однажды остаться без нее.
Отец спал на диване, похрапывая и вздрагивая во сне, и Саша вдруг почувствовал, что все здесь – стол, стулья, пыльные цветы на окнах, шторы, кресла, спящий, свернувшись куриным рулетом, отец – все застыло в том мгновении, когда не стало мамы.
С этим нужно было что-то делать.
Нужно, если он не хочет потерять отца. Не хочет позволить ему потеряться.
Ему словно дали в руки тонкие ниточки от того, что было ему по-настоящему дорого. Сейчас. И ему должно, обязано было хватить сил удержать их.
Встреча
Встретиться невзначай, заглянуть ей в глаза, может быть, перекинуться парой слов…
Ради этого он просидел во дворе на скамейке больше часа, изредка заглядывая через изгородь на площадку. Белую макушку Лизы трудно было не заметить.
Саша сидел, курил, чтобы занять руки, листал на телефоне новости. Натура требовала действия, движения, сидение без дела отчаянно нервировало. Может, стоило пройтись мимо сада, обойти кругом, зайти в пару ближайших магазинов, но его могла заметить Катя из-за изгороди, или Лиза, или бдительный детсадовский охранник, которому неизбежно бросится в глаза мужчина, наматывающий круги по периметру территории.
А еще он мог попросту пропустить ее. Марину.
Поэтому Саша сидел во дворе соседнего дома, откуда видна был как на ладони площадка, где гуляла группа Лизы. Новости в ленте текли однообразно мерзкие, под самые Сашины ботинки подобрались наглые голуби, по глупости принимавшие за еду пепел, падавший с его сигареты.
– Ты чего это здесь сидишь? – спросил над головой старческий голос. – А ну, иди давай.
– Я жду товарища, – ответил Саша, подняв взгляд на бабку. Он нарочно выбрал это немодное, советское слово – «товарищ», чтобы успокоить бабку. Обычно работало безотказно. Но старуха – пестрый халат, реденькие сиреневые волосы убраны ото лба под гребенку – оказалась из боевых и бдительных.
– Сидишь тут и на детишек пялишься. Вижу я, какого ты товарища ждешь. Тамбовский волк тебе товарищ, ирод. И вчера ты тут крутился. С балкона видела, как с детишками через оградку-то говорил. Вот я на тебя в милицию-то заявлю!
– В полицию. Милиции уж нет. – Саша поднялся, пошел прочь, слыша, как бабка, бранясь в полголоса, усаживается на его месте. Шуршит пакетом, выуживая хлеб для голубей.
Ему было досадно и стыдно. Что он, мальчик, чтобы торчать под чужими окнами, караулить любимую женщину в надежде, что она через двенадцать лет узнает в мужчине мальчишку, который был в нее без памяти влюблен.