Даже думать о том, что он может быть лишним в ее жизни, Сашке не хотелось. Что-то гнало его, толкало, заставляло действовать.
Вечером они с отцом поминали маму и крепко выпили. Он заставил закуской весь стол на их маленькой кухне. Но отчего-то еда не лезла в горло. Отец вспоминал маму, и Саша вспоминал. И было так одиноко без нее, так пусто и бесприютно. Потому что не у кого было спросить, правильно ли он поступает.
Мама знала бы ответ.
Отец довольно быстро опьянел, заплакал, уронив голову на кулаки. Речь его стала тягучей и вязкой, словно он тайком набил себе рот ирисками и теперь силился прожевать их.
– Вот ты, Сашка, хороший сын, - говорил он, улыбаясь, - уважаешь своего старика. Нельзя мужику одному. Никак нельзя. Зло от баб. Все зло. Вот тут они у нас…
Он прижимал кулак к сердцу, гулко стучал по груди.
– И вот пролезет тебе в самое нутро, а потом вот живи как можешь…
Он снова заплакал. Слезы капали на клеенчатую скатерть, на недоеденный бутерброд со перебитой посередке шпротой. Наконец отец свесил голову на грудь и задремал. Сашка взял его на руки и, как маленького, положил на диван, укрыл одеялом.
Самому не спалось.
Что-то тянуло его, звало на улицу, в густой влажный вечерний воздух, к сиреням и акациям. Город, притихший и сонный, плавал в густых сумерках. И Сашка позволил ногам самим выбирать себе путь. Он шел, глядя под ноги, слушая, как шепчут над головой сонные сирени, как переговариваются детскими голосами воробьи в листве.
На детской площадке он признался себе, что пьян. Сел на скамейку, толкнул ладонью замершие качели. Страшно было остаться одному живому в этом пустом дворе. Тем более в этом. Пусть он и не сразу узнал этот двор – вырос клен на площадке, из саженца превратившись в раскидистое дерево, на пустыре вырос этот яркий городок с горками и песочницей не в облупившемся деревянном, а в нарядном пластиковом коробе. Но это был тот самый двор. Тот, где они сидели после школы с Мариной, когда не хотелось идти в кафе… Недалеко от ее дома, чтобы успеть, как только позвонит Ситников, добежать до ее подъезда и неловко проститься до его прихода. И в то же время в стороне от обычных школьных маршрутов друзей – чтобы не помешали. Здесь, на пустыре за баками, под большими кустами жасмина, можно было сидеть и смотреть, как мамаши выгуливают детей в песочнице, как ловит зелеными ладонями солнце маленький клен – и мечтать о том, что будет с ними, когда они тоже станут взрослыми.
И вот стали…
Во двор неторопливо вползал сырой ночной туман. За шторами в окнах медленно гас свет. Голубыми отсветами заполняли оконные проемы экраны телевизоров, теплым желтым светом - маленькие ночники детских. Сашка смотрел на окна. В каждом женском силуэте ему чудилась она, Марина. В каждой детской мерещилась за светлой шторой кудрявая голова Лизы.
Сашка понимал, что он пьян. Что это пол литра белой лошадки играет с ним в свою странную игру, заставляя чувствовать себя таким одиноким. Как ежик в тумане.
Словно в ответ на его мысли кто-то позвал из тумана:
– Сашка!
Он не сразу понял, что не мерещится.
Кто-то махал от мусорных баков рукой, а потом и знакомо звякнувшим пакетом из супермаркета.
– Сашка! Это я, Костя!
Сашке пришлось долго вглядываться, чтобы узнать школьного приятеля. Очки, модная бородка, наметившееся брюшко, тоже пока в рамках прихотливой моды на людей умственного труда… Костик здорово изменился за эти годы.
– Костян, я пьяный, - признался Сашка, виновато улыбаясь. – Маму поминали с отцом. Он спать залег, а мне, видишь, не спится никак. Решил, пройдусь, проветрюсь…
– Ой, не говори ерунды. Это ты не пьяный. Это выпивши. И я тебя хоть какого сейчас не отпущу. Сто лет не виделись. Давай ко мне. Все равно дома тебе сегодня делать уже нечего. По хозяйству ты трезвым успеешь пошуршать, а так… что один будешь сидеть тут на детской площадке, как мимохожий извращенец…
Костя обнял Сашку за плечи, захватив в медвежьи объятья, и поволок к себе, на третий этаж, где, по ту сторону штор и стен, сидели Костины товарищи, какие-то мутные менеджеры и болтливые вруны-айтишники, стояли переполненные окурками пепельницы, блестел по центру стола кальян и уже не важно было, чьи руки смешивали напитки без разбору стран, лет и оборотов.
– Ты что, один? – спрашивал Костя мрачно.
– А ты? – отвечал Сашка, не желая сдаваться напору бывшего приятеля на глазах его друзей.
– Я развелся, брат. Вот и праздную. Детей забрала, гадина. А ты что один-то? Может, ты педик?
Глаза у Кости были мутные, пьяно-зеленые. В них была тоска.
– Сам ты… - отмахнулся Сашка. – Я просто люблю одну женщину.