Она говорила все тише, смущенная и растерянная, сжимала ремешки сумочки так, что пальцы побелели.
И гейзер внутри бил Сашке в легкие, не давая дышать ровно, и в висках стучало.
Он не дал ей договорить, притянул к себе, не успев даже испугаться, что движение вышло грубым, жадным. Обхватил руками за плечи, прижал, вдыхая запах теплых волос. И не стало пустоты. Всю ее она заполнила.
– Саша… – выдохнула Марина едва слышно. – Пусти… Саша…
Он разжал руки, словно чужие. Она вдохнула судорожно, со всхлипом, словно вынырнула из его рук, как из быстрой ледяной реки, где холод перебивает дыхание.
И не успел он отстраниться, выпустила из пальцев сумочку, обвила руками Сашину шею, прижалась горячими губами к губам.
Он не выдержал. Сдался оплавляющему все внутри чувству. Гладил, уже бережно, осторожно.
– Саша… – шептала она, так нежно, тихо, так зовуще, что Сашка просто не мог не касаться ее, не гладить, не целовать скулы, шею, плечи. И губы, шепчущие его имя.
Он остановился, жадно вглядываясь в любимое лицо.
– Почему? – одними губами спросила она, в глазах мелькнули стыд и тревога.
Она, наверное, и сама не знала, о чем спрашивает. И кого – его или себя.
– Что? – его голос прозвучал резко. – Это я должен спросить сейчас, почему? Почему ты… почему вы здесь, Марина Александровна?
– Не знаю…
– Честно. – Ему было так больно, что пальцы сами впились в ее плечи.
– Я хочу быть с тобой, – сказала она тихо.
– Сегодня?
– Да. – Не ответ. Вздох.
– И ты не станешь потом жалеть? – Он вглядывался в ее глаза, ища ответ.
– Почему…
– Потому что я люблю тебя. Всегда любил. С того дня у озера. И если ты обманешь меня сейчас, если станешь жалеть о том, что пришла, неделю пролежать в одеяле мне уже не хватит. Не подросток. Если ты думаешь сейчас, что зря пришла, если ты уже жалеешь – уходи. Тогда я представлю, что все это мне почудилось и…
Она не дала договорить. Погладила пальцами руку, стискивавшую ей до боли плечо. Потянулась поцеловать. Шепнула:
– Не пожалею. Никогда. Мой Саша…. Сашенька…
Моя
Ее губы, теплые и мягкие, как вся она, такая любимая, желанная… Голова кружилась, пульс грохотал в висках. Он не закрывал глаз – вбирал жадным взглядом каждую черточку, словно поверить не мог, что вот оно, наконец, случилось, сложилось, она здесь, рядом, она с ним и обещала… да, она обещала ни о чем не жалеть.
Марина обнимала жадно, с каким-то горячим отчаянием. И Сашкины пальцы путались, не умея справиться, в пуговицах ее блузки. И каждая пуговка норовила на мгновение замереть на полпути, затанцевать монеткой на ребре, боком втиснутая в узкую петлю, заставить сердце пропустить удар. Пан или пропал. Пан или пропал. И он пропадал, умирал и воскресал с каждой побежденной пуговицей. Шептал одними губами: «Любимая моя… Любимая…».
Ему казалось, что еще мгновение, и его поглотит эта сумасшедшая дикая нежность, от которой по телу словно тек широкой волной электрический ток. Тек через них обоих. Марина прижималась к нему теснее, до дрожи, вплавляя горячие губы в его плечи, шею, грудь.
И он хотел растворить ее в себе, как принимает горячий металл жаркую дышащую огнем примесь, чтоб сплавить, соединить во что-то новое, прекрасное, драгоценное, неизвестно, хрупкое или прочное, но совершенно особенное, неповторимое, созданное слиянием только их двоих и неотменимо их обоих изменившее.
Никогда не быть ему прежним. Никогда. Не выжечь никаким огнем, не выплавить нежного касания ее рта, шелка бедер, невесомой ласки торопливых пальцев. И острые от желания вершинки ее груди чертят на Сашкином теле невидимые руны, колдовство которых не рассеется никогда.
Еще тогда было все решено судьбой. Тогда на берегу. Что он ее. Маринин. Ее на всю жизнь, и теперь – она его. И жажда сделать ее своей, взять себе, без остатка, до капли, до сладкого стона, до утомленного вздоха, наполняла лавой ту пустоту в душе, к которой он успел привыкнуть.
Он ловил губами стоны ее наслаждения, и понимал отчетливо, не разумом – телом и сердцем, что ни с одной женщиной в мире не испытает ничего подобного.
Ветер тихо качал штору. За шторой сидела Судьба, мерно постукивая хвостом, глядела в окно.
Только светись
Сашка думал о том, что готов лежать так вечно – обнимая прильнувшую к нему Марину, вдыхая ее запах, слушая, как она дышит, как часто колотится ее сердце, не желая отпускать ритм ошеломляющей нежности.
Она лежала, смущенно и сладко зажмурившись. Обнаженная, залитая теплым вечерним светом, и казалось, ее кожа светится изнутри. Не девочка. Женщина.