– Ефимов, давай еще! Ну! – сложила молитвенно ручки Катька. Ее поддержали несколько голосов. Он больше не был для них ребенком с гитарой. Он мог бы петь до утра, и никто не подумал бы даже забрать у него инструмент. Но Сашка понял, что обессилен, что выложился весь в одну-единственную песню, всего себя вложил и вытряс до самого дна. Ради нее, Марины.
– Не, – сказал он, отмахнувшись с усмешкой, – я самовыразился, теперь пусть еще кто-нибудь. Как вторая очередь пойдет, еще спою. А то я тут у костра все ноги себе спеку.
Он встал, на непослушных ногах пошел к озеру.
Катька догнала и села рядом. Обняла тонкими руками колени, глядя на воду.
– Ты классно пел сегодня. Ты ведь в хоре поешь?
Сашка кивнул.
– Я думала, в хоре поют только те, кто один не может. Там слажаешь, и никто не заметит.
Она прижалась плечом к Сашкиному плечу.
– Если в хоре один слажал, считай, все слажали. Так что, наверное, в хоре поют те, кто умеет слушать других. Это и правда неудобно одному делать.
– Что? – Катька положила голову ему на плечо. Было неудобно. Ее сережка впилась в кожу даже сквозь рубашку.
– Слушать других. Для этого нужны эти самые другие. – Сашка поерзал, пытаясь найти позу, в которой Катькина голова не будет казаться такой тяжелой и перестанет быть больно.
– Я думала, ты просто молчишь, а ты, оказывается, слушаешь, - протянула Катька с издевкой. – Может, ты еще и влюблен в меня и молчишь? Слушаешь. Ждешь, пока я сама…
– Был влюблен. В седьмом классе, – ответил Сашка, вертя плечом. Казалось, сережка достала уже до кости, так было больно.
– Кать, – не выдержал он. – Зачем ты серьги в лес надела? Колется.
– В седьмом, значит, был влюблен. – Катька в совершенстве владела даром всех симпатичных девчонок – слышать только то, что хочется, и полностью игнорировать остальное. – В седьмом ты был такой смешной, тощий, стриженый, как в армию. Правильно молчал, я бы с тобой тогда ни в жизнь гулять не стала. А сейчас?
– Что сейчас? – не понял Сашка.
– Сейчас я тебе нравлюсь? – Катька наконец подняла голову, уставилась, не мигая, словно не доверяя Сашке, хотела сама прочитать в его мыслях ответ. Она придвинулась так близко, что могло показаться – ждет, что он ее поцелует.
– Ты… – он замялся, не зная, что сказать. В голове еще шумело от волнения. Он не чувствовал ничего, но Катька была хорошая девчонка, симпатичная, пошла за ним на берег… Обижать ее не хотелось.
– Ну… ты симпатичная, нормальная девчонка.
Сашке было не по себе, что она сидит так близко, обволакивая запахом сладких до тошноты духов. Он чуть отодвинулся.
Катька вскочила, зло отряхивая джинсы от мусора, насыпавшегося с высоких метелок травы.
– Нормальная? Сам ты… нормальный! Ненормальный! Ну, ты и придурок, Ефимов!
Она, широко размахивая руками, словно расталкивая воздух, пошла к костру. Села, рассмеялась слишком весело и громко, чтобы это вышло естественно.
Сашка сидел, смотрел на воду. В ней, как лепестки опавшей желтой хризантемы, плавали лодочками лунные блики. Июньская ночь, короткая и свежая, как арбузный сок, не успев наступить, уже торопилась прочь. Небо над черным зубчатым краем леса тронуло темной зеленью, переходящей в цвет морской волны. Словно кто-то смазал по краю рваную, на закате так щедро кровоточившую алым кромку леса зеленкой.
Песни смолкли. Ребята и старшие начали разбредаться по палаткам. За Сашкой приходили Макс и Серега, звали спать, но он не пошел, только стащил с Сереги куртку, накинул на плечи. Свою он постелил на землю, чтобы не было холодно.
Стихли последние шорохи. В палатках погасли фонарики, кто-то еще перешептывался в тишине, но сон уже навалился на поляну, придавив рыхлой темно-синей ладонью даже самых беспокойных.
Пан или пропал
Раз или два Сашка уже думал, что вот сейчас пойдет спать. Завтра сниматься, предстоит переход – будет нехорошо, если он станет клевать носом на ходу и всех задерживать. Но рассвет вступал в свои права, расстилая над озером бежевый шелк, по кромке леса побежали золотые искры. Они падали в воду, дробились. В зарослях рогоза проснулись какие-то болотные птицы. Они тихо перекликались, и клич тек по озеру, достигая дальнего края, где лес подступал к самой воде. Озерным отвечали лесные – резким звонким свистом.
Сашка слушал, думал о том, как хорошо, что все именно так. Что он не пошел, как дурак, спать, а остался – и все это утро, прохладно-хрустальное, цвета меда с топленым молоком, открыто только ему. И Сашка ни с кем не хотел бы его разделить. Разве что с Мариной.