Короче, плюнул я на все, пошел опять к Сэмену. Загудели мы снова, а у меня все тот бардак из головы не выходит. Набили там нам морды? Набили. Должны мы, как порядочные люди, за себя отомстить? Должны. Уговорил я Сэмена, погнали мы туда.
— Ну и что?
— Ну и … опять получили. Сидим снова перед бардаком на мостовой, американец мой кислый, вы, говорит, русские, вечно весь цивилизованный мир за собой в жопу тянете. Тут дверь открывается, выходит старичок и на русском ко мне обращается, приглашает зайти, но уговор: в драку не лезть. Зашли, разговорились. Он, оказывается, эмигрант из Северной Кореи, учился в СССР, а здесь — хозяин заведения. Услышал он знакомые слова, молодость вспомнил, спецов наших. Расспросил охранников, кто мы — те рассказали, что уже второй день эти два дятла права качают. Сидим, пьем, закосели уже здорово. Он мне и давай доказывать: нельзя, мол, тебе, теперь в Союз возвращаться; я, говорит, Сталина помню, Ким Ир Сена знаю, если у вас опять коммунисты к власти пришли, тебе, как беглецу, «курышка» будет. Оставайся, говорит, у меня. Сэм поддакивает.
С трезвых глаз, я, может, и не решился бы, а тут поддал, храбрым стал. В Союзе, думаю, никого у меня нет, а вернешься — вдруг и впрямь на лесоповал поволокут, даром, что ли, со мной сегодня никто поговорить не захотел, а охрана волком смотрела. Опять же, мне уже тогда хотелось чего–то нового, а тут такой случай подвернулся. Так и остался, сначала на подхвате, а потом уже Пак поднатаскал меня, стали с ним вдвоем шустряков за дверь выносить. Ты знаешь, тэквондо — штука подревнее карате…
Что–то мы еще говорили, после второй бутылки Валерка Пака начал называть Кимом, рассказывал о том, как уважают корейские проститутки русских моряков (интересно, каких моряков проститутки не уважают?) и уже начал договариваться до того, что вообще, фильм «Кровавый спорт», с его, Валеркиной судьбы, списан.
За этой болтовней и выпивкой я как–то так и не удосужился сказать Валерке то, что смутно тревожило меня: эти два гаврика, в общем–то, не просили у меня денег ни на выпивку, ни на помощь голодающим Зимбабве. Они просто били меня, как бьет уличная кодла подвыпившего мужика — просто так, ни за что.
Или… за что–то?
— 7-
— … Ну, как успехи? — полюбопытствовал Сергей, сунув нос в операционную. — О–о–о — судя по ароматам — вы все в шоколаде.
— Да уж, — проворчал я. — Моем вон…, «золото Ардыбаша…»
Духан в помещении стоял еще тот. Тем, кто представляет себе операционную в виде белой стерильной комнаты, где если и попахивает — то какими–то лекарствами, где сестры и хирурги — затянутые в белые халаты стерильные же статуи, и где любой микроб кощунственен, как свиной окорок на празднике Курбан–байрам, следовало бы заглянуть на минутку к нам. Наша операционная в настоящий момент представляла собой некий гибрид из запущенного хлева и туалета, куда к тому же забрели сумасшедшие ассенизаторы.
На чем свет стоит, ругаясь, Семеныч таскал из распахнутого живота толстого дядьки куски того самого продукта, в который превращаются даже ананасы в шампанском, и выбрасывал его в рядом стоящий таз. Периодически он хватал наконечник электроотсоса и нажимал ногой на педаль включения. С утробным урчанием и хлюпаньем шланг засасывал в себя дурнопахнущую жижу, плескавшуюся в животе толстяка, через какое–то время подсаживался, хрипя. Семеныч прочищал наконечник, щедро поливая все вокруг все той же жижей, и снова принимался ковыряться в брюшной полости, доставая все новые и новые «самородки».
— Вон он, пролежень, в сигме, — констатировал, наконец Семеныч результат своих изысканий, — чего спрашивается, четыре дня дома сидел?
Вопрос, в общем–то, риторический. Никто не знает, и, наверное, никогда не объяснит, почему одни при малейшей царапине требуют реанимационную бригаду на вызов, а другие при явной картине не то, что недомогания, а прямой катастрофы в организме сидят дома. У этого, к примеру, дядьки, живот стал уже, как турецкий барабан, и тошнило его, и рвало, а он все чего — то выжидал. В очень небольшую заслугу ему можно поставить лишь то, что он мужественно дотерпел до очередного утра — «не хотел вас ночью беспокоить». Беспокоить он нас должен был, как и говорит Семеныч, четыре дня назад, когда на фоне длительных запоров у него начались боли в животе. Теперь вон разгребаем…. Хотя большинство пациентов почему–то любят обращаться с подобным состоянием часика так в два ночи. Спрашиваешь, когда заболел — «да с неделю». А совсем невмоготу, когда стало? — «да дня с два». Так чего ж ты именно в два часа ночи обращаешься — ни на пять часов раньше, ни на пять позже? — молчит.