— Пульс, давление?
— Сто шесть, восемьдесят на сорок.
Про центральное венозное давление спрашивать не было смысла — и так ясно, что отрицательное: я слышал, как хрипнул воздух, засасываемый в катетер, прежде чем Денис закрыл просвет катетера при его постановке.
Я уже говорил, что в такой ситуации очень важно следить, чтобы не ушел уровень жидкости из системы, а то насосет воздуха — и — привет, сердце станет наподобие теннисного мячика, заполненного воздухом, и толку от него будет в груди тоже, как от теннисного мячика. Вот в периферическую вену воздух никогда не попадет, если его, конечно, специально туда не закачать, там всегда положительное давление. Больные этого, правда, многие не знают, и о том, что «капельница кончилась» голосят дурноматом.
… — Пойдем по минимуму, ноль — пять атропина, один — реланиума.
Винт был в таком состоянии, что мы не могли применить стандартный анестетик для вводного наркоза, знаменитую «сыворотку правды» из шпионских романов — тиопентал. И даже калипсол, хоть он и может повышать давление на наркозе, не годился, хоть англичане, говорят, им на Фольклендах только и спасались, когда с аргентинцами из–за булыжников в океане воевали. Но сейчас любой медикамент мог уронить давление и остановить сердце — даже тот самый реланиум.
— Ну, с Богом! — наступил момент, когда самые неверующие врачи, если и не вслух произносят эту одну из самых коротких молитв, что–то эдакое в уме все равно держат. Анестезистка начала вводить разведенный до сывороточной бледности реланиум, я же набросил маску на бледное лицо и начал «качать кисть», загоняя порции воздуха в легкие из силиконового мешка, тонким шлангом соединенного с кислородным баллоном, чтобы хоть немного насытить остатки крови живительным газом перед интубацией.
Отъехал Винт моментально, но пульс — я быстро приложил пальцы к сонной артерии — не исчез, и то хорошо! Теперь интубация, слава Богу, не «бычья» шея, заинтубировал я Винта секунд за семь, безо всяких релаксантов протолкнув трубу за слабо колыхающиеся голосовые складки. Теперь — к аппарату его, который уже ритмично посапывал мехом, и — кислорода, уже через интубационную трубку.
— Как давление?
— 60 на 40.
Все–таки сбросил даже на ту малость, что ему ввели. А чего удивляться — такие больные реагируют даже на простой поворот на операционном столе, иногда — остановкой сердца.
Цейтнот — шахматный термин.
Древний Хронос сейчас играл против нас, безжалостно колотя секундами задержки по своей кнопке часов, все ближе подводя красный флажок к точке, за которой он бессильно упадет, показывая острием вниз, в буквальном смысле, «в землю». Он вообще любит играть с нами, реаниматологами блиц партию, на пять минут, то самое время, за которое «отлетает» кора головного мозга, этот древний бог, которого греки почитали главнее всех олимпийцев — и Зевса, и Посейдона.
И очень, очень часто этот блиц мы проигрываем.
Все та же суковатая палка со многими концами — не поднимешь давление — не возьмешь на операцию, поднимешь давление — увеличится кровотечение, и последние миллилитры крови утекут из вены.
Принесли монитор из реанимации, он у нас один, вот и таскаем его, к кому «нужнее». Налепив три электрода на грудь, я запустил машину, не отключая «паузу тревог» — в таком состоянии пациента монитор только и способен, что без конца голосить о нарушениях.
Отрядив Дениса выставлять новые границы тревог, соответствующие параметрам оперируемого, я глянул зрачки — шире, шире один! В череп тоже надо лезть, если успеем, конечно.
— О, холера, — крякнул Семеныч — у него, похоже, вся кровь в животе.
— Из печени кровит, — откликнулся Гоша, — снизу вверх канал.
Нож — вообще, одна из нелюбимейших мной вещей, в смысле, повреждающего агента, из–за которого человека берут на операционный стол. Не знаю, что уж там имел в виду Александр Васильевич Суворов, когда кричал своим бравым солдатам: «Пуля — дура, штык — молодец», но нож, вонзающийся в человеческое тело — точно не дурак!
Такое ощущение, что, едва преодолев тонкий барьер человеческой кожи, стальное лезвие начинает жить своей, злой жизнью: твердый клинок приобретает хищную гибкость, подобно змее или пиявке, начинает изгибаться, жадно рыскать во все стороны, и иногда — слепо, а иногда — ощутимо зряче ищет, а найдя — начинает нанизывать на свое узкое тело беззащитно нежные органы, часто находящиеся, казалось бы, совсем не на линии удара. Направленный нетвердой рукой пьяного хулигана, или слабым толчком обезумевшей от беспрерывных мужниных побоев какой–нибудь затюканной домохозяйки, он умело обходит ребро и пронзает легкое, затем, изгибаясь, поворачивает вниз, пересекает селезеночную вену, резко шарахается вправо, пробивая стенку желудка, ему уже не хватает собственной длинны, и тогда он «выпускает» из каких–то своих тайных недр тонкое жало, и, тыча им в разные стороны уже «на излете» достает–таки пару петель кишечника, после чего, удовлетворенно насытившись, покидает тело, на секунду приютившее его. Бывает, правда, но редко, и наоборот — уйдя в живот по рукоятку, и, наверное, точно так же изгибаясь, нож минует все жизненно важные органы, лишь слегка зацепив брыжейку, даже без серьезного кровотечения, так что хирурги, раскрыв живот, и приготовившись к многочасовой операции, удивленно крутят белыми намордниками: «Повезло парню!»