По пакостности с ножом, хотя и не по вредоносности может сравниться лишь обломок иголки в кисти — тонкий, ныряющий между многочисленными связками и мышцами даже от легких движений. Делаешь рентген — вот он, под самой, кажется, кожей, а начинают хирурги искать — один мат и вспотевший лоб, а кисть не живот, сильно не развернешь.
На экране монитора вместо цифры артериального давления выскочил знак вопроса — машина не могла уловить слабое биение пульса, необходимое для определения артериального давления, о чем честно нас предупреждала. А может? Я приложил пальцы к сонной артерии. Нет, бьется еще. Тем не менее, становилось ясно, что сердце парня, хоть и молодое, и здоровое, потеряет силы, сдается. Уже то, что пациенту проводилась искусственная вентиляция легких, являлось чувствительной нагрузкой для этого небольшого мышечного органа. Происходит это по тому, что когда человек делает вдох сам — в грудной клетке создается отрицательное давление, и воздух сам устремляется в расправляемые легкие. Вследствие этого же отрицательного давления облегчается приток крови к сердцу.
Когда же за человека «дышит» железный ящик, с помощью компрессора или электромотора запихивая в легкие воздух, согласно установленной программе, мы раздуваем легкие, как детские шарики. Соответственно в легких создается положительное давление, при неправильно подобранном режиме, особенно на наших аппаратах — что происходит с «передутым» шариком? Ну, и больное, или обескровленное сердце, естественно, тоже очень чувствительно к такой, в общем–то, антифизиологической процедуре.
Ему не помогли ни гормоны, ни струйно вливаемые в две вены растворы, ни даже порция собственной крови, собранная хирургами черпаком из живота и вновь возвращенная обратно в вены. Да и черепно–мозговая трама, тоже, наверное, сказалась. Спустя минут пятнадцать от начала операции сердце устало качнуло последний раз кровь и остановилось. Попеременно, сменяя друг друга, Гоша и Семеныч, скользкими от крови руками массировали тугой мешочек, выполняли прямой массаж. Истошных криков: «Мы его теряем!» не было, равно, как и электрических разрядов — на экране стойко бежала прямая линия. В подобной ситуации реанимация совсем не похожа на киношную, и даже на обычную, палатную: вполголоса переговариваются хирурги, как эспандер, сжимая сердце, с интервалом в 3 — 5 минут анестезистка вводит адреналин. Время от времени хирурги прекращают свои занятия и все смотрят на экран, у нас, к сожалению, всплески зеленых зубцов, отражающие ритмичные сжатия сердца быстро выравнивались, опадали, и линия, прямая, как струна снова текла, текла, через экран, равнодушная, какими могли показаться и мы. Будто от воплей наши действия были бы более успешными.
Ровно через тридцать минут от остановки сердца Семеныч совершенно ровным голосом сказал:
— Ладно, ребята, кончаем. Все. Кранты, — и посмотрел на меня.
— Да. Все — отозвался я.
Денис растерянно переводя взгляд то на меня, то на Семеныча, отошедшего уже от стола.
— И… что?
— И все — кивнул головой я. У тебя, что, на операции не умирали, вот так?
— Нет, только в отделении.
— В отделении помирать веселее — протянул Гоша. — Шум, гам, беготня. «Все от больного!», током бьют…
— Ладно, хватит, — оборвал его Семеныч. — Зашей его, наскоряка… — он что–то хотел добавить, но махнул рукой, и, сдирая с рук перчатки, вышел из зала.
Гоша крупными стежками начал зашивать брюшную полость, особо не аккуратствуя, — все эти швы только до завтрашнего дня, когда приедет судмедэксперт и уже по–новому, уже вскроет, остывшее тело, деловито анализируя механизм смерти.
Быстро продиктовав Денису текст о реанимационных мероприятиях, я тоже вышел из операционной. В ординаторской Семеныч сидел в кресле, задумчиво подперев подбородок ладонью.