Конечно, это только версия. Но она имеет право на жизнь не менее, чем другие. Точных доказательств уже никто и никогда не соберет. Ясно, что при всей нелюбви к Лермонтову император Николай I дуэль не организовывал. Скорее, наоборот, хотел загнать поэта в кавказскую глушь и не выпускать ни в какие столицы. Есть распоряжение Николая I от 30 июня 1841 года — "дабы поручик Лермонтов непременно состоял налицо во фронте и чтобы начальство отнюдь не осмеливалось ни под каким предлогом удалять его от фронтовой службы в своем полку". Император был даже против участия Лермонтова в добровольческих вылазках, потому и отказал в награде за самовольное участие поэта в бою у реки Валерик. Поэта могли ранить, последовала бы вынужденная отставка. Он уже как писатель появился бы в столице, основал журнал. Что потом с таким делать? Пусть уж сидит в полку своем.
Но уж если поэт погиб на дуэли, то "туда ему и дорога". Император Николай I этого невысокого вольнолюбивого офицера не любил после январских стихов 1837 года. Устал от выяснения отношений с Пушкиным… Раздражало царя и то, что жена его Александра Федоровна была без ума от лермонтовских стихов и прозы. И поэтому даже после гибели поэта не только Николай I, но и его сын Александр II не разрешали к печати подготовленные биографии Лермонтова, сочинения поэта издавались без сведений об авторе. Все читали его стихи, и никто не знал, кто он такой. Первая биографическая книга, подготовленная Висковатым, вышла в 1891 году.
Но почему отмалчивались друзья? Что случилось с благородным Алексеем Столыпиным? Или прав был убийца Николай Мартынов, в конце жизни признавшийся: "Друзья таки раздули ссору…"
"В 1837 году, — читаем в воспоминаниях И. П. Забеллы, — благодаря ненавистному иностранцу Дантесу не стало у нас Пушкина, а через четыре года то же проделывает с Лермонтовым уже русский офицер; лишиться почти зараз двух гениальных поэтов было чересчур тяжело, и гнев общественный всею силою своей обрушился на Мартынова и перенес ненависть к Дантесу на него; никакие оправдания, ни время не могли ее смягчить. Она преемственно сообщалась от поколения к поколению и испортила жизнь этого несчастного человека, дожившего до преклонного возраста. В глазах большинства Мартынов был каким-то прокаженным…"
Интересно, что почти все лермонтоведы XIX века на стороне поэта, самые объективные и известные советские лермонтоведы, такие как Борис Эйхенбаум, Эмма Герштейн, Виктор Мануйлов, тоже защищают поэта, и лишь нынешние оправдывают Мартынова.
Один из первых лермонтоведов, опрашивавший всех очевидцев дуэли, П. К. Мартьянов пересказал разговор, который вел Лермонтов со своими секундантами: "Всю дорогу из Шотландки до места дуэли Лермонтов был в хорошем расположении духа. Никаких предсмертных распоряжений от него Глебов не слыхал. Он ехал как будто на званый пир какой-нибудь. Всё, что он высказал за время переезда, это сожаление, что он не мог получить увольнения от службы в Петербурге и что ему в военной службе едва ли удастся осуществить задуманный труд. "Я выработал уже план, — говорил он Глебову, — двух романов"".
О больших планах поэта на будущее писал и В. Г. Белинский осенью 1841 года: "Беспечный характер, пылкая молодость, жадная до впечатлений бытия, самый род жизни, — отвлекали его от мирных кабинетных занятий, от уединенной думы, столь любезной музам; но уже кипучая натура его начала устраиваться, в душе пробуждалась жажда труда и деятельности, а орлиный взор спокойнее стал вглядываться в глубь жизни".
Жизнь меняет все планы. И вот начался этот загадочный отсчет дуэли: "Один… два… три…" Кто отсчитывает — неясно. Столыпин, Глебов… Но главное, никто и не стреляет. Пора заканчивать дуэль. И тут Столыпин или Трубецкой, а может Глебов? — крикнул: "Стреляйте, или я развожу дуэль!" На что Лермонтов (по утверждению сына Васильчикова спустя полвека?) ответил: "Я в этого дурака стрелять не буду!" "Я вспылил, — писал уже Мартынов. — Ни секундантами, ни дуэлью не шутят: и опустил курок".