Учился он дома. Наняли и француза, и грека, и немку. Пишет Павел Висковатый: «Приставленная со дня рождения к Мише бонна немка, Христина Осиповна Ремер, и теперь оставалась при нем неотлучно. Это была женщина строгих правил, религиозная. Она внушала своему питомцу чувство любви к ближним… Для мальчика же ее влияние было благодетельно. Всеобщее баловство и любовь делали из него баловня, в котором, несмотря на прирожденную доброту, развивался дух своеволия и упрямства, легко, при недосмотре, переходящий в детях в жестокость».
Вспоминает про детские годы домашней учебы и его друг Аким Шан-Гирей: «начинаю (Лермонтова. — В. Б.) …хорошо помнить с осени 1825 года. Покойная мать моя была родная и любимая племянница Елизаветы Алексеевны, которая и уговаривала ее переехать с Кавказа, где мы жили, в Пензенскую губернию, и помогла купить имение в трех верстах от своего, а меня, из дружбы к ней, взяла к себе на воспитание вместе с Мишелем, как мы все звали Михаила Юрьевича.
Таким образом, все мы вместе приехали осенью 1825 года из Пятигорска в Тарханы, и с этого времени мне живо помнится смуглый, с черными блестящими глазками, Мишель, в зеленой курточке и с клоком белокурых волос, резко отличавшихся от прочих, черных как смоль. Учителями были Mr. Capet, высокий и худощавый француз, с горбатым носом, всегдашний наш спутник, и бежавший из Турции в Россию грек; но греческий язык оказался Мишелю не по вкусу, уроки его были отложены на неопределенное время, а Кефалонец занялся выделкой шкур палых собак и принялся учить этому искусству крестьян; он, бедный, давно уже умер, но промышленность, созданная им, развивалась и принесла плоды великолепные: много тарханцев от нее разбогатело, и поныне чуть ли не половина села продолжает скорняжничать.
Помнится мне еще, как бы сквозь сон, лицо доброй старушки немки, Кристины Осиповны, няни Мишеля, и домашний доктор Левис, по приказанию которого нас кормили весной по утрам черным хлебом с маслом, посыпанным крессом, и не давали мяса, хотя Мишель, как мне всегда казалось, был совсем здоров, и в пятнадцать лет, которые мы провели вместе, я не помню его серьезно больным ни разу».
Позже, уже в Москве, наняли англичанина. Так что всю европейскую литературу Мишель учил в подлиннике, прекрасно играл на скрипке и фортепиано. Пел. Много рисовал. Увлекался лепкой из крашеного воска. Вылепил однажды целую сцену: бежит заяц, за ним собака, следом охотники. Жаль, не сохранилась такая сценка. В другой раз вылепил сцену из битвы Александра Македонского. С дворовым дядькой Андреем Ивановичем Сокодовым облазил все окрестности Тархан. Залезали даже в пещеры, где прятались от пугачевских войск помещики. Не случайно и написана была история периода пугачевских войн — незаконченный роман «Вадим», всё по воспоминаниям детства. А по вечерам завораживающе смотрел на луну. Притягивала она его. Недаром и назвали Лермонтова позже «Ночным светилом русской поэзии». Выискивал на луне какие-то признаки жизни, может быть, лунного зайца? «Когда я еще мал был, я любил смотреть на луну, на разновидные облака, которые в виде рыцарей с шлемами теснились будто вокруг нее, будто рыцари, сопровождающие Армиду в замок, полные ревности и беспокойства…»
Единственно, не хватало ему русской няньки, рассказывающей русские сказки, напевающей русские песни. Позже сам поэт искренне сожалел об этом: «Наша литература так бедна, что я из нее ничего не могу заимствовать; в 15 лет ум не так быстро принимает впечатления, как в детстве; но тогда я почти ничего не читал. — Однако же, если захочу вдаться в поэзию народную, то, верно, нигде больше не буду ее искать, как в русских песнях. — Как жалко, что у меня была мамушкой немка, а не русская — я не слыхал сказок народных; — в них, верно, больше поэзии, чем во всей французской словесности».
У поэта с детства было обостренное чутье к родной природе. Видно, что «с детских лет его душа прекрасного искала». «Шести лет уже он заглядывался на закат, усеянный румяными облаками, и непонятно-сладостное чувство уже волновало его душу, когда полный месяц светил в окно на его детскую кроватку». В 1830 году Михаил Лермонтов писал: «Я помню один сон; когда я был еще восьми лет, он сильно подействовал на мою душу. В те же лета я один раз ехал в грозу куда-то; и помню облако, которое, небольшое, как бы оторванный клочок черного плаща, быстро неслось по небу: это так живо передо мною, как будто вижу».