Послушавшись совета, Н. С. Мартынов пишет А. X. Бенкендорфу: "Сиятельнейший граф, милостивый государь. Бедственная история моя с Лермонтовым заставляет меня утруждать Вас всепокорнейшею просьбою. По этому делу я передан теперь гражданскому суду. Служивши постоянно до сих пор в военной службе, я свыкся с ходом дел военных ведомств и властей и потому за счастие почел бы быть судимым военными законами. Не оставьте, Ваше Сиятельство, просьбу мою благословенным вниманием. Я льщу себя надеждою на милостивое ходатайство Ваше тем более, что сентенция военного суда может доставить мне в будущем возможность искупить проступок собственной кровью на службе Царя и отечества". Поверил граф, внял, велел "не оставить"…
Письмо это передал Мартынов из тюрьмы всё тем же друзьям-секундантам, да еще с разъяснением: "Чего я могу ожидать от гражданского суда? Путешествия в холодные страны? Вещь совсем не привлекательная. Южный климат гораздо полезнее для моего здоровья, а деятельная жизнь заставит меня забыть то, что во всяком месте было бы нестерпимо моему раздражительному характеру!.."
Нельзя всё сводить к независимому и дерзкому поведению Михаила Лермонтова. В великосветском обществе Лермонтов бывал "высокомерен", "едок", "заносчив", презирая всё это общество. В компании сверстников и сослуживцев — "любезен", "речь его интересна". В обществе друзей — верный и преданный товарищ. Да, он позволял себе шутить даже в присутствии великого князя Михаила Павловича. То маленькую сабельку принесет на смотр, то, наоборот, сверх меры длинную, тянущуюся за ним по полу. За что и сиживал на гауптвахтах частенько. Блистал остроумием, но успевал и гениальные стихи писать, и в военном деле показал себя умельцем. Всаживал на стрельбах пулю в пулю. Он всего лишь пожалел неудачника Мартынова, и с какой радостью тот свел с ним сразу все счеты. И на самом деле, Грушницкий в жизни отомстил Печорину литературному. Узнавший себя в Грушницком, Николай Мартынов отнес к себе слова Печорина: "Я решился предоставить все выгоды Грушницкому; я хотел испытать его; в душе его могла проснуться искра великодушия, и тогда все устроилось бы к лучшему; но самолюбие и слабость характера должны были торжествовать"… Грушницким и оставался до конца дней своих Николай Соломонович. Чем больше росла слава поэта, тем больше росла и глухая ненависть к нему у Мартынова. Раскаяться этот Грушницкий так и не смог. Дважды начинал свою исповедь:
"Сегодня минуло ровно тридцать лет, когда я стрелялся с Лермонтовым. Трудно поверить! Тридцать лет — это почти целая жизнь человеческая, а мне памятны малейшие подробности этого дня, как будто происшествие случилось только вчера. Углубляясь в себя, переносясь мысленно за тридцать лет назад и помня, что я стою теперь на краю могилы, что жизнь моя окончена и остаток дней моих сочтен, я чувствую желание высказаться, потребность облегчить свою совесть откровенным признанием самых заветных помыслов и движений сердца по поводу этого несчастного события… Беспристрастно говоря, я полагаю, что он был добрый человек от природы, но свет его окончательно испортил. Быв с ним в весьма близких отношениях, я имел случай неоднократно замечать, что все хорошие движения сердца, всякий порыв нежного чувства он старался так же тщательно в себе заглушать и скрывать от других, как другие стараются скрывать свои гнусные пороки". И каждый раз с исповеди Мартынов срывался на обличение "испорченного" поэта, не доходя до описания дуэли.
Это храбрые и дерзкие, вольные и независимые герои, каким был и сам Михаил Лермонтов, не стреляют в своих друзей. Если Лермонтов на самом деле был такой злобной личностью, какой его ныне часто изображают историки и литературоведы, то что же он имел в жизни всего две дуэли, и оба раза его вызывали на дуэль, что же он оба раза на дуэлях стрелял или мимо, или в воздух. Почему он не убивал дуэлянтов? Считал себя выше их, не снисходил до мести, лишь весело отшучивался. Интересно, в жизни нынешние ненавистники Лермонтова с кем бы предпочли иметь дело в опасную минуту, с такими, как страдалец Мартынов, или же с такими, как Лермонтов? Может, гениальная проза Лермонтова и послужила настоящим поводом к дуэли?