Ну так что же, Вяземский прав — будет взыскание по службе, и все. Невелика расплата за «дурные манеры».
17 марта Лермонтова перевели из Ордонансгауза на Арсенальный караул с разрешения петербургского коменданта генерал-майора Г. А. Захаржевского. Это означало существенное улучшение условий. Неунывающий арестант-дуэлянт нарисован и в воспоминаниях Шан-Гирея:
«Лермонтов за поединок был предан военному суду с содержанием под арестом и в понедельник на страстной неделе 8 апреля получил казенную квартиру в третьем этаже санкт-петербургского Ордонансгауза… а оттуда перемещен на Арсенальную гауптвахту, что на Литейной. В Ордонансгауз к Лермонтову тоже никого не пускали; бабушка лежала в параличе и не могла выезжать, однако же… она успела выхлопотать у тогдашнего коменданта… Захаржевского, чтоб он позволил впустить меня к арестанту… Лермонтов не был очень печален, мы толковали про городские новости, про новые французские романы… играли в шахматы, много читали, между прочим Андре Шенье, Гейне и «Ямбы» Барбье… Здесь написана была пьеса «Соседка»… Она действительно была интересная соседка, я ее видел в окно, но решеток у окна не было, и она была вовсе не дочь тюремщика, а вероятно, дочь какого-нибудь чиновника, служащего при Ордонансгаузе, где и тюремщиков нет, а часовой с ружьем точно стоял у двери».
Бывший воспитанник Школы юнкеров Горожанский рассказывал Висковатову о том, как замечательно Лермонтов сидел на гауптвахте. «Когда за дуэль с де Барантом Лермонтов сидел на гауптвахте, мне пришлось занимать караул. Лермонтов был тогда влюблен в кн. Щербатову, из-за которой и дрался. Он предупредил меня, что ему необходимо по поводу этой дуэли иметь объяснения с дамой и для этого удалиться с гауптвахты на полчаса времени. Были приняты необходимые предосторожности. Лермонтов вернулся минута в минуту, и едва успел он раздеться, как на гауптвахту приехало одно из начальствующих лиц справиться, все ли в порядке…»
18 марта был допрошен Столыпин. Эрнест де Барант «пакует чемоданы». Среди знати есть те, кто ему даже сочувствует. 28 марта М. Д. Нессельроде в письме сыну Дмитрию Карловичу пишет из Петербурга: «…я тебе сообщала о дуэли Баранта: офицер Лементьев (!) под судом, а его секундант, который сам себя выдал, под арестом. Надеются, что наказания не будут строги. Государь был отменно внимателен к семье Баранта, которой все высказали величайшее сочувствие. Сын их уезжает на несколько месяцев».
Сочувствуют и г-же Бахерахт — например, Вяземский (19 марта): «Об истории дуэли много толков, но все не доберешься толку и не знаешь, что было причиной ссоры. Теперь многие утверждают, что Бахерахт тут ни в чем не виновата. Она, говорят, очень печальна и в ужасном положении, зная, что имя ее у всех на языке. Кажется, они скоро едут обратно в Гамбург, не дожидаясь навигации. Петербург удивительно опасное и скользкое место».
О том, что место «скользкое», говорит и другое тогдашнее же обстоятельство. Тогда же, в марте 1840 года, вышли «Отечественные записки», где была напечатана «Повесть в двух танцах» В. А. Соллогуба («Большой свет»).
В этой повести граф Соллогуб «изобразил светское значение Лермонтова», причем «по заказу великой княгини Марии Николаевны». Лермонтов был изображен в повести под именем Леонина — неловкого армейского офицера, который приклеился к своему приятелю Сафьеву, льву столичных гостиных. В образе Сафьева легко угадывался прекрасный Столыпин.
Леонин влюблен в прекрасную блондинку с чудными голубыми глазами и повсюду следует за ней. «Леонин был человек слишком ничтожный, чтобы обратить на себя внимание света», — заключает Соллогуб.
«Блондинка» — это, несомненно, графиня Мусина-Пушкина. Поэт был в дружеских отношениях с этой прелестной женщиной, рано умершей, и посвятил ей стихи:
Возможно, стихотворение «Первое января» является до какой-то степени ответом на нападки Соллогуба — повесть была написана в 1839 году, и Лермонтов знал ее еще в рукописи.
«Соллогуб, легкомысленный человек, плохо, кажется, сознавал, какую незавидную роль играл он, когда писал роман свой с целью унизить поэта в глазах общества, — замечает Висковатов, который познакомился с Соллогубом в Дерпте. — Спрошенный мною по поводу повести «Большой свет», он пояснил мне, что посвящение… относится к императрице Александре Федоровне и двум великим княжнам, которым он читал повесть еще в рукописи. О Лермонтове у нас были споры… Соллогуб лично не любил Лермонтова. Он уверял, что поэт ухаживал за всеми красивыми женщинами, в том числе и за его женой. Графиня Софья Михайловна Соллогуб, идеальная и во всех отношениях прекрасная женщина, безукоризненной жизни, всецело отданная семье, рассказывала мне, что Лермонтов в последний приезд в Петербург бывал у нее. Поэт, бывало, молча глядел на нее своими выразительными глазами, имевшими магнетическое влияние, так что «невольно приходилось обращаться в ту сторону, откуда глядели они на вас»».
— Муж мой, — говорила Софья Михайловна, — очень не любил, когда Михаил Юрьевич смотрел так на меня, и однажды я сказала Лермонтову, когда он опять уставился на меня: «Вы же знаете, Лермонтов, что мой муж не любит вашу привычку пристально смотреть на людей, почему вы мне причиняете эту неприятность?» Лермонтов ничего не ответил — встал и ушел. На другой день он мне принес стихи: «Нет, не тебя так пылко я люблю».
Бабушка была просто разбита всеми этими обстоятельствами. Она с таким трудом выхлопотала возвращение Мишеньки с Кавказа, вернула его в гвардию, в Царское Село…
В апреле Александра Михайловна Хюгель получает от своей матушки из Петербурга печальные известия: «Миша Лермонтов опять сидит под арестом, и судят его — но кажется, кончится милостиво. Дуэль имел с Барантом, сыном посла. Причина — барыни модные. Но его дерзости обыкновенные — беда. И бедная Елизавета Алексеевна. Я всякой день у нее. Нога отнималась. Ужасное положение ее — как была жалка. Возили ее к нему в караульную».
Дело уже двигалось к более-менее благополучному завершению. Государь склонен был отнестись к Лермонтову мягко. В своих показаниях Лермонтов особенно подчеркивал то обстоятельство, что не вправе был отказать французу, поскольку тот в своем замечании выразил мысль, будто «в России вообще невозможно получить удовлетворения», т. е. задел не только лично Лермонтова, но и всю Россию. Кроме того, Лермонтов стрелял в воздух, т. е. не имел намерения причинить вред неприятелю.
Н. М. Лонгинов живо рисует образ Елизаветы Алексеевны в эти дни. «Можно вообразить себе горе бабушки. Понятно также, что родные и друзья старались утешать ее, сколько было возможно. Между прочим ее уверяли, будто участь внука будет смягчена, потому что «свыше» выражено удовольствие за то, что Лермонтов при объяснении с Барантом вступился вообще за честь русских офицеров перед французом. Старушка выразила как-то эту надежду при племяннике своем, покойном Екиме Екимовиче Хастатове… Хастатов был большой чудак и, между прочим, имел иногда обыкновение произносить речи, как говорят, по-театральному «в сторону», но делал это таким густым басом, что те, от которых он хотел скрыть слова свои, слышали их как нельзя лучше. Когда бабушка повторила утешительное известие, он… сказал по-своему «в сторону»:
— Как же! Напротив того, говорят, что упекут голубчика.
Старушка услышала это и пришла в отчаяние…»
… И тут разразилась гроза. Голубчика действительно упекли.
Аким Шан-Гирей довольно неосторожно пустил гулять по свету лермонтовские сугубо личные замечания о ходе дуэли. Все это мгновенно долетело до де Баранта, который страшно оскорбился и, в свою очередь, принялся повсюду твердить, что напрасно Лермонтов хвастается, будто «подарил ему жизнь», выстрелив на воздух. Пусть только выйдет из-под ареста — и де Барант накажет его за хвастовство.