12 мая Лермонтов все еще в Москве — «любезничает», как отмечал Тургенев. 19 мая — Лермонтов еще тут. «…в Петровское, гулял с гр. Зубовой… Цыгане, Волковы, Мартыновы. Лермонтов», — кратко заносит в дневник А. И. Тургенев.
22 мая: «…в театр, в ложи гр. Броглио и Мартыновых, с Лермонтовым…»
Лермонтов действительно любезничает — «кузину»(на самом деле довольно дальнюю родственницу) А. Вадковскую просит «оставить за ним мазурку»; посещает и барышень Мартыновых, чем крайне недовольна почтенная мать семейства, которая пишет (25 мая 1840 года) из Москвы сыну Николаю: «Мы еще в городе… Лермонтов у нас чуть ли не каждый день. По правде сказать, я его не особенно люблю; у него слишком злой язык, и, хотя он выказывает полную дружбу к твоим сестрам, я уверена, что при первом случае он не пощадит их; эти дамы находят большое удовольствие в его обществе. Слава Богу, он скоро уезжает, для меня его посещения неприятны».
Наконец все сроки вышли, и в самом конце мая Лермонтов все же отбывает из Москвы на Кавказ. Последний вечер в Москве он провел у Н. Ф. и К. К. Павловых.
Николай Филиппович — тот самый, которому Лермонтов посвятил на новогоднем маскараде 1832 года эпиграмму «Как вас зовут? Ужель поэтом?», в которой насмехался над желанием Павлова добиться привилегированного положения в обществе. Павлов не сердился за эту юношескую выходку, ценил произведения Лермонтова («Как хорошо рассказана Бэла! Лучше Марлинского»), принимал его у себя в доме, который благодаря его супруге, Каролине Карловне, поэтессе и переводчице, превратился в литературный салон (славянофильского направления). В альбом Каролины Карловны было написано стихотворение «Посреди небесных тел».
Павлова была из числа тех, кто до конца жизни хранил и почитал лермонтовское творчество. Уехав в Германию, она переводила его произведения на немецкий язык — отрывок из «Демона» («На воздушном океане»), стихотворение «Родина». В 1860-е годы она написала либретто для оперы «Демон», задуманной композитором Б. А. Фитингофом-Шелем, которое, однако, не было использовано.
Вот в этом доме, среди этих друзей, Лермонтов и провел свой последний московский вечер.
Лермонтов «…уехал грустный. Ночь была сырая. Мы простились на крыльце».
В начале июня по пути на Кавказ Лермонтов заезжал в Новочеркасск к генералу М. Г. Хомутову; «прожил у него три дня и каждый день бывал в театре».
Этот «феатр» Лермонтов юмористически описывает в письме Лопухину:
«…смотришь на сцену — и ничего не видишь, ибо перед носом стоят сальные свечи, от которых глаза лопаются; смотришь назад — ничего не видишь, потому что темно; смотришь направо — ничего не видишь, потому что ничего нет; смотришь налево — и видишь в ложе полицмейстера; оркестр составлен из четырех кларнетов, двух контрабасов и одной скрипки, на которой пилит сам капельмейстер, и этот капельмейстер примечателен тем, что глух, и когда надо начать или кончать, то первый кларнет дергает его за фалды, а контрабас бьет в такт смычком по его плечу. Раз, по личной ненависти, он его так хватил смычком, что тот обернулся и хотел пустить в него скрипкой, но в эту минуту кларнет дернул его за фалды, и капельмейстер упал навзничь головой прямо в барабан и проломил кожу; но в азарте вскочил и хотел продолжать бой и что же! о ужас! на голове его вместо кивера торчит барабан. Публика была в восторге, занавес опустили, а оркестр отправили на съезжую».
Прямо не верится, что вот так все и было и что Лермонтов ничего не придумал…
В Ставрополь, в главную квартиру командующего войсками Кавказской линии и Черномории генерал-адъютанта П. Х. Граббе, Лермонтов прибыл 10 июня и оттуда отправил верному другу Алексису Лопухину весьма бодрое письмо:
«О милый Алексис!
Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать к тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк!.. Я здесь, в Ставрополе, уже с неделю и живу вместе с графом Ламбертом, который также едет в экспедицию и который вздыхает по графине Зубовой, о чем прошу ей всеподданнейше донести. И мы оба так вздыхаем, что кишочки наши чересчур наполнились воздухом, отчего происходят разные приятные звуки…
Поцелуй за меня ручку у Варвары Александровны и будь благонадежен. Ужасно устал… Жарко…
18 июня Лермонтов действительно командирован был на левый фланг Кавказской линии для участия в экспедиции, в отряде под начальством генерал-лейтенанта Галафеева. Стеснительные условия службы в качестве командира взвода 12-й мушкетерской роты Тенгинского пехотного полка (поэт был определен по ходатайству Константина Данзаса в его батальон), по-видимому, Лермонтова тяготил. Он предпочел более свободную от повседневной опеки должность адъютанта в отряде Галафеева. Офицеры штаба — адъютанты, как их тогда называли, — прикреплялись заранее к какой-либо части боевого порядка, вели наблюдения за ее действиями, доносили об этом, а порой и сами организовывали действия этих частей. Служба таких адъютантов была сопряжена с большей опасностью, чем в строю. Так, в бою на реке Валерик потери в офицерах строевых частей составили 8 процентов, а среди адъютантов — около 20.
Шамиль довольно успешно действовал против русских, «…являясь с чрезвычайною быстротой всюду, откуда уходили войска наши, и с успехом увлекая за собою толпы плохо замиренных горцев». Поэтому решено было перенести Кубанскую линию на реку Лабу и заселить пространство между Кубанью и Лабой станицами казачьего линейного войска. Сначала предполагалось возвести на Лабе укрепления, а потом, под их прикрытием, — и станицы. На правом фланге действовал Лабинский отряд под командованием генерал-лейтенанта Засса, а на левом, под начальством генерал-лейтенанта Галафеева, — Чеченский, куда и получил назначение Лермонтов. Общее наблюдение за обоими отрядами было поручено генералу Граббе.
Преимущественно Лермонтов обитал в Ставрополе. Там собиралось довольно интересное общество, сходившееся большей частью у капитана Генерального штаба барона Ипполита Вревского. Кроме Лермонтова и Монго-Столыпина, там бывали граф Карл Ламберт, Сергей Трубецкой, Лев Сергеевич Пушкин, барон Россильон, уже известный нам доктор Майер, декабристы — в их числе Михаил Александрович Назимов, всеми любимый, а также очень знаменитый в те годы отчаянный человек Руфин Дорохов.
Дорохов
О Дорохове следует сказать отдельно — и потому, что он был знаменит и очень колоритен, и потому, что он находился рядом с Лермонтовым на Кавказе и во время последней дуэли, и потому, наконец, что Дорохов любил в Лермонтове храбреца и славного товарища, а уважение со стороны такого человека дорогого стоит.
Руфин Иванович Дорохов родился в 1801 году. В 1812 году мальчик был зачислен на военную службу. Отец его, герой Отечественной войны генерал-лейтенант Иван Семенович Дорохов, умер в 1815 году от ран, и Руфин был оставлен без надлежащего присмотра. Едва выйдя из Пажеского корпуса в учебно-карабинерный полк, он убил на дуэли капитана. В 1823 году М. И. Пущин видел его на Арсенальной гауптвахте, «содержащегося под арестом и разжалованного в солдаты» «за буйство в театре и ношение партикулярной одежды». Пущин рассказывает, что «…в театре на балконе Дорохов сел на плечи какого-то статского советника и хлестал его по голове за то, что тот в антракте занял место незанумерованное и им перед тем оставленное». «Через несколько лет, — вспоминает Пущин, — я встретился с Дороховым на Кавказе, другой раз разжалованным».
В 1827 году Дорохов прибыл в Нижегородский драгунский полк, под начальство генерала H.H. Раевского. На войне он участвовал вместе с сосланными декабристами в самых рискованных делах. Пущин описывает, как темной, ненастной ночью он вместе с Дороховым и декабристом Коновницыным осматривал занятую врагом крепость Сардарь-Абад. Об участии Дорохова в осаде этой крепости вспоминает и другой декабрист — A.C. Гангеблов. «В Персии, при осаде Сардарь-Абада, ночью при открытии траншей адъютант Сакена привел Дорохова на мою дистанцию работ и приказал дать ему какое-нибудь поручение». «Генералы нашего отряда относились к нему как к сыну славного партизана Отечественной войны, их сослуживца, и старались так или иначе Дорохова выдвинуть», однако сам Дорохов «…всегда держал себя с достоинством, в самой личности его не было ничего похожего на низкопоклонство».