Среди вещей Марии Михайловны, которые Юрий Петрович свято хранил, Миша заметил альбом – на русском и французском языках, в него Мария Михайловна вписывала стихи, – и был акварельный рисунок: два дерева, разделенные ручьем. На рисунке рукой Марии Михайловны надпись по-французски: «Склонности объединяют нас, судьба разъединяет». Следом написано другой рукой:
На одной из страниц запись оставила Елена Лермонтова. Значит, дружили, любили друг друга. Но почему же так вышло, что сын не с отцом?
В середине лета в имение приехали добрые знакомые Юрия Петровича, и с ними дочь одиннадцати лет. Миша в нее влюбился. «Я во второй раз полюбил 12-ти лет…» Девочка была красивая, а Миша не велик ростом, не строен, с круглыми мальчишескими щеками, и только глаза хороши: черные, умные, с такими же черными умными ресницами. Девочке нравились его ухаживания, нравилось играть во взрослых, но скоро ей это наскучило. В огорчении Миша шел в старый сад, где можно укрыться, и мечтал, что когда-нибудь красавица будет жалеть о своей «неверности». Здесь, в Кропотове, он вероятно и начал писать стихи – еще слабые и неровные, и, конечно же, о любви.
Он провел у отца незабываемое лето. На прощание вырезал на одном из тополей свой вензель.
VI
Осенью начались сборы в Москву, где Мише предстояло подготовиться к поступлению в одно из учебных заведений. Выехали с несколькими слугами, но гувернер Жан Капэ, заболев чахоткой, остался в Тарханах.
В Москве Арсеньева остановилась у своего родственника Петра Афанасьевича Мещеринова, который дал ей совет готовить внука в университетский благородный пансион, где учился уже его сын. Кроме того, с золотой медалью пансион окончил Дмитрий Алексеевич Столыпин – брат Елизаветы Алексеевны. Арсеньева наняла квартиру на Поварской, неподалеку от Мещериновых, и пригласила в наставники Мише Алексея Зиновьевича Зиновьева. Это был еще молодой человек, но уже преподавал латинский язык и русскую словесность в благородном пансионе и университете. Мишу он стал обучать сразу нескольким предметам.
«Милая тетенька! – писал Лермонтов Марии Акимовне. – Я думаю, что вам приятно будет узнать, что я в русской грамматике учу синтаксис и что мне дают сочинять; я к вам это пишу не для похвальбы, но собственно оттого, что вам это будет приятно; в географии я учу математическую; по небесному глобусу градусы планеты, ход их и пр. Прежнее учение истории мне очень помогло. Катюше в знак благодарности за подвязку посылаю бисерный ящик моей работы. Я еще ни в каких садах не был, но я был в театре, где видел оперу «Невидимку», ту самую, что я видел в Москве 8 лет назад. Мы сами делаем Театр, который довольно хорошо выходит, и будут восковые фигуры играть (сделайте милость, пришлите мои воски)…»
В московской квартире Арсеньевой, как и в Тарханах, было людно: знакомые, родственники, их дети. Миша из воска лепил для детей сцены сражений, охоты с собаками, а вскоре занялся театром марионеток. Пьесы придумывал сам и головы кукол лепил тоже сам. Один из его приятелей, в будущем став художником, так описывал Мишу: «Наружность его невольно обращала на себя внимание: приземистый, маленький ростом, с большой головой и бледным лицом, он обладал большими карими глазами, сила обаяния которых до сих пор остается для меня загадкой. Во время вспышек гнева они бывали ужасны. Я никогда не в состоянии был бы написать портрета Лермонтова, по моему мнению, один только Карл Брюллов совладал бы с такой задачей, так как он писал не портреты, а взгляды».
В день рождения Миши собралось большое общество, но бабушка говорила только о внуке, радовалась его успехам. И было чему радоваться: он учился прекрасно. «Среди высокой родни Миша нисколько не чувствовал себя дворянином незнатного происхождения, ни малейшего признака к тому не было», – отвечал по прошествии лет Зиновьев тем злопыхателям, которые уверяли, что Лермонтов тяготился своей безродностью. И добавлял: «Он прекрасно рисовал, любил фехтованье, верховую езду, танцы, и ничего в нем не было неуклюжего: это был коренастый юноша, обещавший сильного и крепкого мужа в зрелых летах».